Владимир сказал:
— Он прав. Это все изменит. Испуганные люди — побитые, вы сами это понимаете, — он ворчливо добавил. — И он хорошо сражается.
Дмитрий все еще не был убежден. Но он посмотрел на врагов, отчасти скрытых из — за угасающего света.
— Я не буду перечить, — сказал Дмитрий. — Ты лучший из нас. Люди это знают, — он сделал паузу. — Тогда завтра утром, — мрачно сказал он. — Если татары не против. Я отправлю гонца. Но ты не погибнешь, Саша.
— Ни за что, — Саша улыбнулся. — Мои сестры разозлятся.
* * *
Было почти темно, когда Саша оставил князей на ночь. Гонец Дмитрия еще не вернулся, но ему нужно было поспать для грядущего дня.
Он был без палатки, лишь костер да сухой участок земли, его конь был неподалеку. Саша приблизился и заметил золотую лошадь рядом с его Туманом.
Вася усилила его костер и села рядом с ним. Она выглядела утомленно и печально. Безумное создание из ночи в Коломне пропало.
— Вася, — сказал он. — Где ты была?
— Мучила армию в обществе самых жутких чертей, — сказала Вася. — Узнавала пределы того, что могу делать, — ее голос дрогнул.
— Думаю, — мягко сказал Саша, — что ты сделала слишком много.
Она потерла лицо, все еще сжимаясь на бревне меж ног лошадей.
— Не знаю, хватило ли этого. Я даже пыталась подобраться и убить генерала, но он теперь хорошо защищен — сделал выводы после того, как я забрала Владимира. Я… не хотела умереть, пытаясь. Я подожгла его палатку.
Саша твердо сказал:
— Этого хватило. Ты дала нам шанс там, где его раньше не было. Этого хватит.
— Я пыталась поджечь людей, — сказала она, выдавив признание, слова полились. — Я пыталась… пока Медведь хохотал. Но я не могла. Он сказал, что сложнее всего колдовать на существах со своим разумом, и я мало знаю.
— Вася…
— Но я подожгла другое. Тетиву и телеги. Я смеялась, пока они горели. А… они убили женщину. Беременную. Потому что их припасы были испорчены, и они злились и голодали.
Саша сказала:
— Пусть Господь упокоит ее душу. Но, Вася, хватит. У нас есть шанс. Твоя смелость дала его нам, как и твоя кровь. Этого хватит. Не горюй из — за того, что не изменить.
Вася молчала, но отвлеченно посмотрела на огонь, пламя стало выше, хоть дерева в костре было мало, и ее кулаки сжались так, что ногти впились в ладони.
— Вася, — резко сказал Саша. — Хватит. Когда ты в последний раз ела?
Она задумалась.
— Я… вчера утром, — сказала она. — Я не могла ждать и возвращаться в Полночь, и мы с Пожарой прибыли сюда, держась в стороне от армии Мамая.
— Хорошо, — сказал твердо Саша. — Я сделаю суп. Да, здесь. У меня есть припасы, и я умею — в Лавре нет женщин. Ты поешь и поспишь. Остальное подождет.
Она так устала, что не спорила.
Они почти не говорили, пока вода закипала, и когда он дал ей еду, она сказала едва слышно:
— Спасибо, — и съела три миски с лепешкой, приготовленной на горячем камне. Ее лицо чуть ожило.
Он вручил ей свой плащ.
— Поспи, — сказал он.
— А ты?
— Я собираюсь молиться ночью, — он думал сказать ей, что может произойти завтра. Но не стал. Она так устала. Ей не нужно было переживать всю ночь за него. И, может, татары откажутся от вызова.
— Будешь рядом? — спросила она.
— Конечно, буду.
Она кивнула, веки уже слипались. Саша, глядя на нее, удивил себя, сказав:
— Ты так похожа на нашу мать.
Ее глаза открылись, радость пропала, лицо закрыли тени. Он сказал с улыбкой:
— Наша мама всегда оставляла хлеб в печи на ночь. Для домового.
— И я так делала, — сказала Вася. — Когда жила в Лесной земле.
— Отец шутил над ней за это. Тогда он всегда был счастливым. Они… сильно любили друг друга.
Вася села прямее.
— Дуня мало о ней рассказывала, когда я уже подросла и могла запомнить. Наверное, Анна Ивановна запрещала. Наш отец не любил ее, он любил нашу маму.
— Они радовали друг друга, — сказал Саша. — Даже мальчиком я это видел.
Было сложно говорить о том времени. Он уехал через год после смерти матери. Остался бы он, если бы она жила? Он не знал. В Лавре он пытался забыть мальчика, которым был — Александра Петровича с его силой, верой, рвением и глупой гордостью. Мальчика, что восхищался матерью.
Но теперь он вспоминал. Он говорил. Он рассказывал сестре о праздниках зимой, о детских шалостях, о его первом мече, первой лошади, и о голосе матери, смеющемся в лесу перед ним. Он рассказывал о ее руках, ее песнях и ее подношениях.
А потом он заговорил о Лавре зимой, спокойствии монастыря, звоне колоколов над сонным лесом, медленных молитвах, что отмечали холодные дни, вере его наставника, к которому прибывали люди со всех сторон. Он говорил о днях в седле, ночах вокруг костра: он говорил о Сарае, Москве и обо всем между.
Он говорил о России. Не о Твери, Владимире или княжествах сыновей Киева, а о России с ее небесами и землей, ее народом и гордостью.
Она слушала с большими глазами, полными, как чашки, теней.
— За это мы боремся, — сказал Саша. — Не за Москву или даже Дмитрия, не ради князей. А ради земли, что родила нас, людей и чертей.
33
На пороге зимы
Вася проснулась от прикосновения раннего снега к лицу.
Саша уснул, перестал шептать молитвы в тишине ночи. Воздух был холодным, землю покрыл иней. Голоса людей утихли вокруг. Все, кто мог спать, делали это, набирались сил до рассвета.
Холодный ветер пронесся над лагерем русских, трепал их знамена и сыпал снег на землю.
Вася глубоко вдохнула и встала на ноги, опустила плащ на спящего брата. Она увидела Медведя. Он был в облике человека, замер за красными углями их костра. Он следил за снежинками, что падали с неба.
— Еще рано для снега, — сказала Вася.
Страх впервые мелькнул на лице Медведя.
— Сила брата растет, — сказал он. — Еще испытание, морская дева. Это будет сложнее всего.
Вася выпрямила спину.
Зимний король выехал из тьмы, словно холодный ветер нес его к ней, и копыта его лошади без звука били по грязи, посыпанной снегом.
Две армии и ее спящий брат словно пропали. Остались только она, король хаоса и король зимы, окруженные вихрем нового снега. Морозко не был тонким и почти бесформенным созданием, как было летом, но и не был величавым и нарядным правителем зимы. Он был в белом, первые заморозки нового времени года.
