Дэниел не на шутку встревожился:
— Как и все мы? Но почему Иисус не заблуждался?
Креспен достал из своего одеяния ярко сверкнувший монокль.
— Мы постоянно заблуждаемся, потому что верим в то, что не истинно. Мы верим нашим ощущениям и позволяем сознанию дремать в фальшивой безопасности своих дурацких убеждений. Довольно рано мы отказались от представления, будто бы Земля плоская, но вскоре, убежденные в ее шарообразности, предположили, что она закругляется на горизонте, потому что с какого-то расстояния не видим уже ни земли, ни воды.
— Но ведь она действительно закругляется на горизонте! — вскричал Дэниел.
— Только в том случае, если, по своей глупости, ты считаешь, что свет, позволяющий нам видеть, распространяется по прямой, — с триумфом воскликнул Креспен, — но это ложно, ложно, ложно! Вовсе не земля уходит за горизонт, а наше зрение поднимается над ним! Нам кажется, будто бы земля закругляется, и так казалось всему человечеству и могло бы казаться всегда, если бы не Назарянин со своей линзой. Она устремляет свет по точно такой же, но противоположно направленной спирали, возвращая ему таким образом прямоту и позволяя обладателю линзы видеть мир таким, каков он есть. Вот для чего понадобился воздушный змей, Дэниел. Ты понимаешь, почему мальчишке нужно было видеть мир с такой высокой точки? Потому что интуиция подсказала ему то, что последующий полет подтвердил: в тот день юный Иисус взглянул с воздушного змея в свой монокль и увидел, что земля круглится вокруг него по внутренней поверхности сферы. Он увидел дальние земли так далеко, как мог видеть глаз, то есть бесконечно. Высоко в небе над собой он увидел океан антиподов, а вдоль сферы протянулись горные хребты, пустыни, архипелаги и острова. Вот что послужило источником его экстаза и искреннего приятия абсолютного знания после возвращения на землю.
— А без монокля траектория нашего зрения — обманчивая спираль?
— Именно. Без линзы поле нашего зрения искривляется внутри сферы в спираль, закручивающуюся столь постепенно, что только очень мощный телескоп позволил бы тебе после ее первого витка увидеть свой собственный затылок.
— Но мы запускали в космос ракеты, Креспен, и те, кто был в них, видели Землю с большой высоты…
Креспен саркастически расхохотался:
— Я ждал, что ты это скажешь. Они видели, вернее, думали, что видят, вращающийся в пустоте шар. Теперь поразмысли немного, Дэниел. Траектория их взгляда была направлена к земле, но потом закручивалась в спираль, как раструб или лапа якоря, по поверхности сферы, удаляясь в ничто, создавая именно ту картину, о которой ты сказал, — шар, окруженный пространством. Давай больше не будем говорить об этих ракетах, ибо я знаю, что все это зиждется на предполагаемых траекториях подъема и орбиты, которые по уже объясненным мной причинам, совершенно неверны. В действительности, запуская ракету в отдаленные части космоса, люди отправляют ее по описанной мною спирали, а это значит, что это всего-навсего полет на высоте нескольких сотен миль над головой, а не прорыв во вселенную, как вы полагаете.
— Такая длинная спираль?
— Да. Ты сам подумай. Если она закручивается при каждом обороте на ничтожное расстояние, твой космический корабль может проделать миллионы лиг по орбите и приблизиться к центру только на четверть.
— А что происходит в центре?
— Нет никакого центра. Закручиваясь, спираль приближается к окружности, в конце концов становится ею и дальнейшее поступательное движение оказывается невозможным. Эта точка известна как бесконечность. Я-то полагал, что за последние шестьсот лет вашим мыслителям удалось подойти к ней чуть ближе, чем, похоже, случилось.
Дэниел был потрясен:
— А как же тяготение?
— Не слыхал о таком. Что это?
— Притяжение к земле, предохраняющее нас от выбрасывания в космос центробежной силой, возникающей при ее вращении.
Креспен изумленно воскликнул:
— Ну вот, Дэниел, видишь? Вы изобрели силу, чтобы объяснить то, что не нуждается в объяснении. Само вращение удерживает нас на внутренней поверхности сферы. Тебе не кажется, что если вам приходится отыскивать все более и более изобретательные объяснения, значит, исходная гипотеза не верна? Притяжение, тоже мне!
— Это не я его открыл, — Дэниел почувствовал, что на него хотят взвалить вину за все пять столетий научных устремлений, — а Ньютон.
— Ты его знаешь?
— Он давно умер.
— Не удивляюсь. Наверно, понял, какая это чепуха…
— Подожди-ка, Креспен. Мы очень глубоко бурили землю, на многие мили. Если это оболочка, почему мы не пробурили ее насквозь?
— Потому что бурили не по прямой. Ваше искривленное зрение заставляло вас бурить кривые скважины кривыми инструментами. Эти скважины имели такую же траекторию, как крючок, пропущенный в наживку, который возвращается к той поверхности, в которую вошел. Святые небеса! Вы не бурили так глубоко, чтобы опять выйти на поверхность?
— Нет. А что бы тогда случилось?
— Длина первого витка спирали, как я уже сказал, равна примерно длине окружности мировой скорлупы. Таким образом, вы бурили бы по окружности и вышли бы на поверхность очень близко к антиподу того места, где начали бурение. Это, конечно, привело бы вас к мысли, что вы прошли центр сферы, и укрепило бы вашу ложную концепцию о вращающемся в пространстве шаре.
Дэниел молчал. Над Священным озером сгущался мрак, и Зеленый Рыцарь беспокойно поглядывал на поседевшие воды, несущие пенистые клочья на берег. Ясно, что они скоро отбудут, и Дэниелу нужно поскорее получить информацию, которая поможет ему проскочить несколько последних миль до места назначения.
— Время, — сказал он, — ты однажды упоминал о нем.
— Да. Оно тоже движется по спирали. Один оборот в день, двадцать четыре часа вокруг сферы и немного внутрь, уступая место следующему дню. Все эти дни, годы и века не исчезают, они как скрученная в клубок нить с началом времени в середине и настоящим моментом на поверхности. Поэтому Евдоксия, Зеленый Рыцарь и я смогли пересечь столетия и войти в жизнь друг друга.
— Жду встречи с ней, — внезапно сказал Зеленый Рыцарь. — Евдоксия. Единственное, что я тогда увидел, — маленький красный снаряд, запущенный твоей свирепой военной машиной в небеса.
— Уже скоро, — ответил Креспен. — А насколько скоро — во многом зависит от Дэниела. — Он взглянул на «Деву Озера», подергивающую швартовы. — Нам пора. Пришло время отдать тебе монокль на хранение. Пусть он станет талисманом твоего освобождения и в один прекрасный день — освобождения всех.
Но другая мысль терзала Дэниела все сильней и сильней.
— Смерть, Креспен. Что такое смерть?
— Наши жизни, Дэниел, тоже движутся по спирали. Сначала длинные витки, потом все короче и короче. Помнишь, в детстве день, казалось, длится целую вечность, потом, когда взрослеешь, время начинает спешить, потом — лететь. Это витки спирали, каждый новый чуть короче предыдущего. В старости годы мелькают мимо и дурманят настолько, что слабоумие нас побеждает. Наконец спираль превращается, как я уже говорил, в окружность, где время бесконечно и не имеет измерения. Без измерения мы физически существовать не можем, поэтому превращаемся в чистых духов.
