Мы присутствовали на нескольких репетициях «Юлия Цезаря», поставленного Дюлленом; Камилла, которая адаптировала текст, приняла активное участие в постановке; Дюллен играл довольно неблагодарную роль Кассия и превзошел себя как режиссер-вдохновитель. На роль Цезаря он выбрал старого актеришку со скверной репутацией, которому определенное ремесло заменяло талант, зато внешние данные соответствовали персонажу; Дюллен лепил его образ жест за жестом, слово за слово, и под конец исполнителя можно было бы принять за большого актера. Вандерик создал прекрасного Брута; у Женики Атанасиу было благородное лицо и, несмотря на явный акцент, волнующий голос. Что касается Марша, то он сразу вошел в образ Марка Антония и был великолепен. Я по достоинству оценила работу Дюллена, Камиллы и всей труппы и на генеральной репетиции с волнением следила за критиками, которых указала мне Камилла: большинство были старыми и выглядели хмурыми; стояла зима, они кашляли; Люнье-По плевал в серебряную коробочку. Текст, который Камилла намеренно не смягчила, казалось, шокировал их. Тем не менее спектакль имел большой успех. В сцене празднеств два юных раба, с хлыстом в руке и почти обнаженные, бегом пересекали сцену: каждый раз они едва не опрокидывали бюст Цезаря, стоявший посреди сцены; в тот вечер они ловко избежали этого. Один из них поразил всех зрителей своей красотой; Жан Кокто спросил, кто он: его звали Жан Маре.
Я предавалась своим занятиям и развлечениям с меньшим жаром, чем обычно: я все время чувствовала себя усталой. С Ольгой, с Сартром, с ними обоими я засиживалась допоздна; Сартр отдыхал в Лане, Ольга — в течение дня, я — никогда. Я упорно работала, хотела закончить свою книгу. Утром я вставала рано и шла в лицей. Часто в метро я с тревогой отсчитывала время, отделявшее меня от ближайшей ночи: «Еще шестнадцать часов до того, как лечь спать!» Я отдала бы что угодно, только бы заснуть немедленно и надолго. Дожидаясь Сартра в кафе возле Северного вокзала, мне случалось закрыть глаза и отключиться на несколько минут.
Сон становился наваждением. Что такое усталость, я узнала в тот год, когда готовилась к конкурсу на замещение должности преподавателя лицея, но тогда по вечерам, если голова становилась тяжелой, я не сопротивлялась, я шла спать. Теперь же мне приходилось бодрствовать до глубокой ночи, и я просыпалась, не отдохнув. Мои силы не восстанавливались. Это было изнурительно: вечно обманутое ожидание передышки, которая так и не наступала. В ту пору я поняла, что усталость может быть не менее разрушительной, чем болезнь, и способна убить всякую радость жизни.
С другой стороны, я с чересчур большим оптимизмом следила за усилением Народного фронта, надеясь не опечалиться его упадком. Блюм, испытывая серьезные финансовые затруднения, заявлял, что необходима «пауза». Только что было раскрыто тайное общество, организованное крайне правыми силами, которое запасалось оружием и работало в контакте с гитлеровской службой разведки. После раскрытия заговора, вместо того чтобы обнародовать имена заговорщиков, дело замяли. Англия, так же как Франция, не дрогнув, мирилась с интервенцией в Испанию немецких и итальянских сил. Единственной страной, способной и искренне желающей преградить дорогу фашизму, был СССР. Но мы уже перестали понимать, что там происходит. Андре Жид слишком поторопился, воодушевившись, и слишком поторопился, отступившись, чтобы мы могли всерьез воспринять «Возвращение из СССР», которое он поспешил опубликовать, вернувшись из России, и которое наделало много шума. Но что означали процессы, происходившие в Москве? Газета «Матен» всерьез утверждала, что признания были вырваны у обвиняемых благодаря «эликсиру правды», который в Америке можно купить за гроши; это была глупость, но какое объяснение ей противопоставить? Низан, который провел в СССР наполненный восторгами год, был в полном замешательстве; мы имели с ним долгий разговор в Майё, и, хотя обычно он с осторожностью делился своими чувствами, волнение он от нас не скрывал. СССР никогда не казался нам раем, но вместе с тем мы никогда всерьез не ставили под вопрос социалистическое строительство. Было тягостно усомниться в этом именно в тот момент, когда мы разуверились в политике демократических сил. Неужели не оставалось в мире места для надежды?
Ибо Испания уже перестала быть землей надежды, она стала полем битвы, исход которой казался сомнительным. В феврале Фернан приехал в отпуск; он был преисполнен энтузиазма, но из того, что он рассказывал, ситуация вырисовывалась тревожная. Он насмешил нас, поведав, каким образом он получил звание ответственного руководителя: во время одной стычки, находясь со своими товарищами на открытом участке под огнем вражеских ружей, он ловко отвел свою группу к небольшой стене, за которой они укрылись; его горячо поздравили за эту инициативу; он быстро получил звание капитана, затем майора и кончил генералом. Посмеиваясь вместе с нами над своим продвижением, он рассказал нам, до какой степени народной армии недоставало кадров, дисциплины, организованности. Социальные и политические беспорядки были намного серьезнее. Коммунисты, радикалы, анархо-синдикалисты преследовали разные цели. Анархисты отказывались понимать, что сначала надо выиграть войну, а потом уже делать революцию; в некоторых провинциях, в том числе и в Каталонии, профсоюзы пытались создать советы, хотя им следовало бы обеспечить работу заводов. Колонны анархистов мешали правительственным действиям несвоевременными вылазками, они не подчинялись приказам, исходившим от центральной власти. Такое отсутствие единства представляло страшную опасность перед лицом крепкой армии Франко, которой все более широкую поддержку оказывали немецкие и итальянские экспедиционные корпуса.
У нас сжалось сердце, когда Фернан заговорил о Мадриде: развороченные дома на улице Алькала, вокруг Пуэрта-дель-Соль — растрескавшаяся мостовая, университетский городок уничтожен. Он снова уехал в Испанию, заверив нас, что окончательная победа останется все-таки за республиканцами. И события, казалось, подтверждали эти предсказания. В Хараме, Гвадалахаре народная армия остановила наступление на Мадрид, которое предпринял Франко. Однако попытка dinamiteros вернуть Овьедо провалилась. На юге пала Малага.
Причины этих поражений были все те же: нехватка оружия. Комедия «невмешательства» с каждым днем казалась нам все более преступной. Впервые в жизни возмущение не давало достаточного выхода нашим чувствам, потому что мы близко к сердцу принимали судьбу Испании; наша политическая беспомощность, вместо того чтобы служить оправданием, приводила нас в отчаяние. Беспомощность была всесторонней. Мы были изолированы, мы были никем: ничто из того, что мы могли бы сказать или написать в пользу вмешательства, не имело бы ни малейшего значения. Поехать в Испанию — об этом не было и речи; ничто в нашей жизни не располагало к столь безрассудному поступку. Впрочем, не имея определенных технических или политических способностей, мы рисковали суетиться попусту. Симона Вейль перешла границу, чтобы вступить в ополчение, и потребовала винтовку; ее определили на кухню, и она опрокинула себе на ноги миску с кипящим маслом. Колетт Одри встретилась в Барселоне с руководителями ПОУМ и выступала на митингах; вернулась она вдохновленная и счастливая, но мы сомневались в действенности ее речей.
Бост хотел поехать, чтобы избавиться от безысходности своих отношений с Марко и последствий давнишней связи. С февраля граница была закрыта не только для оружия, но и для волонтеров; он спросил Сартра, не сможет ли Низан помочь ему перейти границу тайно. Сартр в тревоге задавался вопросом: стоит ли способствовать осуществлению желания Боста? В принципе следует уважать свободу людей, но если с Бостом что-то случится, он будет чувствовать себя в ответе… В конце концов он нехотя поговорил с Низаном, который направил Боста к Мальро. Тот объяснил, что Республика нуждается в оружии, в кадрах, в специалистах, а не в неопытных бойцах. Умеет ли Бост пользоваться автоматом? Нет, признался тот. «Попробуйте поупражняться в “Гастин-Ренет”», — серьезно сказал Мальро. Дело у Боста не выгорело.
