Однажды около десяти вечера я разговаривала в «Селекте» с Бостом, и у меня начался озноб. Гриппы, ангины, лихорадки я имела обыкновение лечить презрением, но на этот раз приступ был таким сильным, что я сразу сказала: «Надо идти домой!» Спала я неспокойно, проснулась в поту и весь день пролежала в постели; когда вечером из Лана приехал Сартр, мы оба ничуть не сомневались, что предстоящий нам вечер не может меня не вылечить. С давних пор Камилла хотела познакомиться с мадам Лемэр и пригласила ее поужинать вместе с нами; я не хотела пропустить эту встречу. Шатаясь, я с трудом оделась, ну не стану же я поддаваться какому-то микробу! Было очень холодно, и к Камилле я пришла в довольно плохом состоянии. Она переехала и теперь жила на улице Наварен в большой мастерской, которую обставила так же, как дом в Ферроле, использовав театральную бутафорию, антикварные вещицы и личные изобретения; комнату обогревала огромная фаянсовая печь; это была красивая декорация, которая в то же время придавала уют домашнему очагу. Камилла принимала с изысканной роскошью. Однако я едва бросила взгляд на графинчики, цветы, разноцветные закуски; я легла на покрытую старинным щелком кровать и, пока другие ели, пили, разговаривали, с трудом пыталась дышать. В конце концов мадам Лемэр и Сартр увели меня; на лестнице у меня дрожали ноги; улицы окутал ледяной туман, и я чувствовала, как он заполняет мои легкие, пока ждала на пороге здания Сартра, который побежал искать такси. Я легла, сотрясаясь от озноба, всю ночь меня терзал жар, пот лил градом. На следующий день Сартр, прежде чем сесть в поезд, вызвал врача, который прописал горчичники; в течение двух дней моя сестра, Ольга, и мадам Лемэр ухаживали за мной. Они приносили мне пищу для больных: сливочное желе, абрикосовый компот; я ни к чему не прикасалась, при малейшем движении острая боль пронзала мой левый бок. Медсестра поставила мне банки, однако всю ночь меня лихорадило, я обливалась потом, сменив две пижамы. Утром врач испугался и заявил, что я срочно должна лечь в клинику. Я отказывалась. Когда Сартр, вернувшись из Лана, сообщил мне, что мадам Лемэр все уладила и что машина «Скорой помощи» доставит меня в Сен-Клу в этот же день, я рыдала: мне казалось, что меня навсегда отрывают от моей жизни. Я затихла. Когда санитары положили меня на носилки и спустили по лестнице головой вниз, все, что оставалось во мне живого, — это безмерное удивление. У двери стояли зеваки, и пока меня заталкивали в машину «Скорой помощи», я оторопело говорила себе: «И это происходит со мной!» Проснись я на луне, меня бы это поразило не больше. Значит, со мной, как и с любым другим, может случиться что угодно: какой переворот! До чего удивительно быть собой, именно собой, это до того исключительно, что трудно убедить себя в том, что такая неповторимая единственность характерна решительно для всех и что каждый — это всего лишь часть статистики. Болезнь, несчастный случай, беда — это всегда удел других, и вдруг в глазах любопытствующих этим другим оказалась я; как все другие, для всех других я тоже была другой. Да, меня исторгли из моей жизни, ее безопасности, чтобы ввергнуть в неведомое no man’s land[73], где было возможно все; ничто меня больше не защищало, я подвергалась всем опасностям. В ту минуту я не облекала все это в слова, но в этом заключалась суть той оторопи, в которой я пребывала во время всего пути: «Больная, которую перевозят, да это же я!»
Дальше я уже ничего такого не думала; я отдалась во власть свежести простынь; меня уложили, меня кололи, меня взяли на попечение: я всегда жила на пределе, а тут такой покой! Позже я узнала, что, когда меня привезли, одно мое легкое стало похоже на какой-то ошметок, второе тоже оказалось затронуто; тогда не знали способа пресечь инфекцию и ограничились тем, что делали мне уколы для поддержания сердца: но если второе легкое не выдержит, мне конец. Такая мысль не приходила мне в голову. Я доверчиво ждала выздоровления. На ночь меня приподнимали на подушках, днем, едва очнувшись, я оставалась в том же положении, время путалось. Когда я приходила в сознание, меня не отпускала лихорадка, она до бесконечности усиливала даже самые слабые звуки, малейшие колебания света: утром пение какой-нибудь птицы до краев заполняло вселенную и вечность; я смотрела на корзину цветов, присланную моими ученицами, на графин с оранжадом на прикроватной тумбочке: больше я ничего не желала, мне всего было достаточно.
Мало-помалу я приходила в себя. Моя мать приходила почти каждое утро, Сартр — во второй половине дня, когда не был в Лане. Моя сестра, Ольга, мадам Лемэр, Бост сменяли друг друга у моего изголовья; я с ними разговаривала. Настал день, когда я смогла читать. В первом романе Тида Монье «Короткая улица» я вновь встретилась с Провансом. Врач хотел знать, не задеты ли всерьез мои легкие, и велел мне сделать рентгеновский снимок; какая пытка — стоять на ногах! Я чуть не упала в обморок. В течение двух дней я дожидалась результатов, скорее с любопытством, чем с опаской; покидая свой гостиничный номер, я плакала, но мысль поехать в туберкулезный санаторий меня не возмущала. «Это будет определенный опыт», — говорила я себе. Я хранила верность своей позиции: принимать все, что посылает мне жизнь. Я сетовала на то, что мир однообразен и повторяется: ну что ж, теперь и он изменится! Наша троица с ее волнениями и наваждениями в конце концов стала тяготить меня, поэтому «ссылка» в санаторий казалась мне успокоением. Возможно также, эта отстраненность была всего лишь шаткой защитой: если бы мне действительно пришлось долгое время лечиться где-то далеко, сохранила бы я свое хорошее расположение духа? Но от этого испытания я была избавлена. Мне разрешили выздоравливать в Париже.
Сартр забронировал мне в гостинице Марко номер, более просторный и более удобный, чем в «Руаяль-Бретани». У меня сохранялся постельный режим, но как же я была счастлива покинуть клинику! Это было время пасхальных каникул; в обед Сартр пошел в «Куполь» за порцией дежурного блюда и осторожно, стараясь ничего не опрокинуть, принес его в мой номер; вечером я ела ветчину, фрукты, ко мне возвращались силы. Беда в том, что я оказалась во власти всех тех, кому приходила в голову мысль навестить меня. К тому же затворничество стало меня угнетать. Я пробовала сделать несколько шагов в своем номере, и у меня закружилась голова; надо было заново учиться держаться на ногах. Сартр уехал в Лан, и немного примирившиеся Марко с Бостом помогли мне осуществить мой первый выход; они отвели меня в Люксембургский сад, причем каждый держал меня за руку: от солнца и свежего воздуха кружилась голова, я пошатывалась.
Я снова читала газеты: те же, что раньше, но еще и «Сё суар», газета появилась в начале марта, ею руководил Арагон, а за блок внешней политики отвечал Низан. Хотя Блюм и объявил о паузе, финансовая верхушка систематически стремилась погубить его правительство. Лиги были распущены, но Ля Рок сразу основал Французскую социальную партию, а вслед за тем Дорио — Французскую народную партию, к которой присоединился Рамон Фернандес. На одно из собраний ФСП рабочие Клиши ответили мощной манифестацией, которая в результате нападения полиции стоила жизни пятерым из них. В Испании дела были плохи. Франкисты бомбили Мадрид и Страну Басков; в Дуранго они устроили массовое убийство женщин и детей; немецкие самолеты громили Бильбао. В конце апреля побоище в Гернике вызвало возмущение некоторых католиков: Мориак, Мадоль, Бернанос, Маритен выразили протест. Во Франции началась новая кампания в прессе против детской каторги: в Эссе умер девятнадцатилетний заключенный исправительной колонии, став жертвой жестокого обращения; правительство обещало, что все изменится, но ничего не менялось в Эссе, Амьене, Меттре. Не в силах побороть несчастья мира, я хотела забыть о них. Я с радостью подчинилась врачу, предписавшему мне поехать отдохнуть на три недели на юг.
