— Не предполагал, что все так… мелко, — сказал Лузгин.
— Мелко? — Ломакин удивленно поднял брови. — И ты считаешь, это мелко? Да ты представь себе масштабы, какая работа была проделана огромнейшая, притом каждые два-три года ситуация менялась, люди наверху менялись, надо было подстраиваться, новые схемы выдумывать… Это только кажется, что деньги украсть просто. Совсем не просто, Вова. И еще труднее эти деньги потом защитить. И себя защитить, чтобы не посадили и не убили. А поубивали и посажали — дай боже, сам же знаешь. Возьми хоть Витьку Вольфа…
— Ну, с Вольфом дело темное, — сказал Лузгин, — там многое неясно.
— Одно неясно: сам умер или ему помогли. Вот ты и выясни у старика. Сорокин тебе «машинку» передал? Пользоваться научился?
— Нет проблем. — Лузгин посмотрел в окно. — Не знаешь, что там за «Ричка Цесинья»? Магазин или кабак?
— Что ты всякой глупостью себе голову забиваешь? — рассерженно сказал Ломакин и тоже глянул за окно. — Все, я потопал, Вова.
— Послушай, Валя, — остановил его Лузгин, — ты… не боишься? По городу ходишь…
— Я не хожу, я езжу. — Ломакин похлопал себя по карманам. — Ладно, чего там, с этим я справлюсь. Ты старика давай коли, и побыстрее.
— Про Аньку ничего не слышно? И где Земнов?
— Земнов на месте. Вроде как отстали от него. Другой информации нет.
— Это плохо. — Лузгин подал Ломакину обувной рожок.
— Ты пойми: пока ее не нашли, старик ни о чем другом и думать не желает. Ему на все остальное наплевать.
— Вот именно, — не разгибаясь, произнес Ломакин. — Потому и рассказать может, что наплевать.
Лузгин сказал:
— Ох, сволочь ты, Ломакин.
— Пошел ты, — сказал Валька, со звоном роняя рожок.
— Чей пацан-то?
— Какое тебе дело?
— Никакое. Лечить его надо, он — нервный. Бьют?
— Да ты что?..
— А вот, может, и зря, что не бьют. Ну, пока.
Уже совсем в дверях, глядя в спину уходящему Ломакину, Лузгин проговорил, придерживая тяжелую створку:
— Странно получилось с Харитоновым. Ведь обещал же Агамалов, он должен был…
Ломакин обернулся на лестничной площадке.
— Ведь сам же говорил: мы с тобой для Агамалова — никто. Пыль на подошвах. И твой старик — такой же. Запомни это, Вова, и выбрось дурь из головы. Да, тебя Сорокин ищет. Позвони ему.
Захлопнув дверь, Лузгин постоял в тишине и внезапно почувствовал прилив нарастающего беспокойства. Чего-то в этой тишине явно не хватало, была в ней какая-то пустота, в которой именно Лузгин был виноват неясным образом. И тут он вспомнил: мальчик! Черт возьми, он же совсем забыл про него и не достал кефир из холодильника и не поставил его в теплую воду, как было велено… Лузгин на цыпочках пошел по коридору, осторожно заглядывая в открытые двери комнат. Кирюша лежал на диване в гостиной, свернувшись клубком и спрятав лицо в ладонях. Лузгин прислушался и понял, что мальчишка спит. Он глянул на часы: вот черт, пацан уснул голодным, это плохо, но не будить же его… Лузгин сел в кресло напротив и стал смотреть на спящего мальчика с нечасто посещавшим его чувством виноватого тепла, пока не вспомнил, что делать этого не следует, взгляд причиняет беспокойство спящему — так говорят, но и выйти из комнаты он не решался: пацан очнется в одиночестве, перепугается спросонья…
Он развалился в кресле и тоже закрыл глаза.
Лузгину было стыдно вспоминать, какое чувство торжества он испытал, прорвавшись на турбазе к Агамалову с ломакинской историей. Он был так рад за Вальку, но и собой гордился, собственным, пусть и кратковременным, могуществом, своей верностью дружбе, товарищескому долгу — столь нахально обратившись к Хозяину, он рисковал заработать неприятности на собственную шею, но победил, решил вопрос на самом высшем уровне. Теперь все скользнет как по маслу: Харитонов возьмет под козырек, Валька Ломакин вернет свои деньги, и даже если с этих денег лично Лузгину ничего не отломится, не суть важно, хотя отломится всенепременно, Валька — друг, он оценит то, что сделал для него Лузгин, и тогда они вместе исчезнут из этого города, где затаился подраненный и опасный Махит, этот Янус двуликий, страшная тень деревни Казанлык, накрывшая их даже здесь, на Севере, за сотни километров. Но главное, казалось тогда, в другом: теперь ему не придется «колоть» старика. Го, что он вычитал в папке, полученной от Земнова (формировал которую, похоже, таинственный майор Сорокин), серьезно пахло криминалом, притом не только нефтяным или финансовым; но все это пока летело мимо старика, а потому не меняло к нему отношения, чему Лузгин и удивлялся в глубине души, и не противился. Старик все больше нравился ему. Невнятный недуг тестя и случай с внучкой добавляли этому чувству благородный привкус сострадания. Лузгин, кого-то искренне жалеющий, тоже нравился — самому Лузгину. Но вот теперь Ломакин схлопотал полный отлуп у Харитонова, а это означает — все с начала, притом с начала гадкого, которого Лузгин так искренне хотел избежать, но не вышло. А ведь могли бы смыться в Венгрию, там у Вальки семья и виноградники, и никаких Махитов, никаких зон ооновских и нефти никакой, будь она проклята. Могли бы просто жить, кататься по Европе и тихо стариться — степенно, постепенно, и лет через пятнадцать (лучше двадцать) достойно умереть во сне, без мучений и долгих болезней. Так нет же, нет… Проклятый Агамалов! Как мог Лузгин, инженер человеческих душ, так обмануться, приняв в словах и взгляде Агамалова равнодушную вежливость небожителя за благостную несуетность царственной воли. Не кесарево дело — унижать себя отказом. Для этого есть Харитонов… В который раз Лузгин поймал себя на едкой мысли, что он готов и принять, и понять сумасбродное барство прежнего нефтяного (и не только) русского начальства, когда и миловали, и карали в случайном выплеске мужской, мужицкой души, по сути единой с душами тех, кого унижали или возносили по прихоти. А вот нынешний, расчетливый и расчисленный, как бы и не человеческий в своей природе образ действий и мыслей новых хозяев жизни был ему и недоступен, и страшен. Он снова вспомнил: инопланетяне… С природой их инопланетянства отнюдь не все до конца было ясно, но Лузгин всем своим существом ощущал, насколько они действительно чужие — и ему, и многим. Старик — он все же другой породы, а потому Ломакин совершенно не прав насчет него, и Лузгин еще это докажет.
Когда его сменила Елизавета — запыхавшаяся, пахнущая морозом, огорченная тем, что так долго заставила ждать, — Кирюша еще не проснулся. Лузгин виновато сказал про кефир, на него замахали руками: убегался, видно, пусть спит, зато потом поужинает с аппетитом. Позвонив из коридора на работу, Лузгин остался весьма доволен полным и окончательным на сегодня отсутствием Пацаева, попрощался и не спеша направился домой. Он хотел было зайти на часок еще в одно место и даже набрал по мобильному номер тамошнего телефона, но услышал только долгие гудки; так все само собой и разрешилось.
В квартире тестя тяжело и неподвижно висела тишина. Стараясь не шуметь, Лузгин разделся и прошел на кухню. Он шарил в холодильнике, когда вошел старик и молча уселся на стул у окна. Они виделись утром, а потому Лузгин лишь помахал рукой и снова спрятался за белой дверцей.
