– Иногда бывало, – признался я. – Невольно как-то получалось.
Но если бы не Фрэнк, наша жизнь, вполне возможно, не была бы настолько ужасной.
– С Ли все будет хорошо, – сказал я.
– Она крепкая, – согласилась Энола, а потом добавила: – Вы добрались до тех вещей, за которыми пришли?
Я кивнул.
– Дойл взломал замок на амбаре Фрэнка. Ты знала, что твой приятель – вор?
– Мы все кем-то являемся.
Сгустились сумерки. Дойл был прав: с запада надвигался грозовой фронт. Нам следовало поторапливаться. Я сказал Эноле, чтобы она шла на пляж. Мне надо было еще зайти в дом.
Спускаться по лестнице с журналом и бутылкой жидкости для зажигалок в руках было не так-то легко. Проще было бы сбросить все это вниз, но тогда на журнал наползут мокрые мечехвосты, а мне совсем не улыбалось, чтобы листы напитались влагой и не горели.
А возможно, мне просто хотелось подольше подержать в руках единственную частичку нашей истории.
Когда книга по-настоящему зацепит тебя за живое, ты навсегда сохранишь в памяти текстуру ее обложки, ее вес, то, как она лежит у тебя в руке. Мой палец помнил все шероховатости кожи переплета, сухую пыль красной гнили, которая ползла по корешку. Я помнил текстуру каждой страницы, хранящей тот или иной секрет процветания Пибоди. Библиотекари помнят запахи клея и пыли, а также, если повезет (а я был везунчиком), запах пергамента, куда более резкий, но в то же время более приятный, чем запахи целлюлозы и хлопчатобумажной ткани. Мы можем погрузиться в книгу и оставаться там до тех пор, пока краска шрифта и кровь не перемешаются. Возможно, я слишком цеплялся за этот журнал. Быть может, мне уже никогда не попадется в руки настолько старая книга или книга, которая так западет мне в душу.
На берегу стояла моя сестра. Ее нет в этой книге. Когда я нес сестру, раны на ее ногах кровоточили и часть ее вливалась в меня. Кем бы я стал, если бы расстался с тем прекрасным, что составляло мою сущность? «Я буду о тебе заботиться», – всегда говорил я ей, пусть даже это приносило мне одни неприятности.
Я перенес всю тяжесть своего тела на здоровую ногу, и она глубоко ушла в песок.
Дойл сложил из плавника шалашик. Под ним грудой лежали занавес и портреты. Энола насовала всюду, где только можно, сухой травы. Я поблагодарил Дойла, а он лишь пожал плечами:
– Не уверен, что загорится. Тот край, где цепи, я положил вниз. Думаю, так влага из песка не сразу намочит ткань.
Я потряс бутылкой с жидкостью для зажигалок.
– Надеюсь, это проблемой не станет.
Его глаза сверкнули.
Вокруг нас копошились мечехвосты. Энола, ругаясь, ногами отшвыривала их подальше. Да, я помнил, как заходил в воду, а они пытались взобраться на меня. Из-за этого моя кожа зудела. А еще я помнил, как сестра сидела на берегу, поджав колени к груди и опустив на них подбородок с каменным выражением лица.
Я все исправлю.
Я поливал дерево и ткань горючей жидкостью, сдавливая пластиковую бутылку до тех пор, пока в ней не осталось ни капли. Запах жидкости для зажигалок оказался настолько резким, что мечехвосты поползли прочь, образовав около нас круг. Вырвав из журнала лист, я положил его на занавес, под сложенные шалашиком деревяшки. Лист был испорчен водой, рыжие и синие чернила расплылись кляксами. Прочитать имена просто невозможно. Свернув лист в трубочку, я поднес его к зажигалке Энолы.
Стоило мне лишь прикоснуться горящей бумагой к ткани занавеса, как он полыхнул. Стена жара заставила меня отпрянуть, а на месте шалашика возник яркий, словно цвета пленок «Техниколор», огненный цветок. Мне опалило ресницы и брови, и, потеряв равновесие, я упал. Энола и Дойл, подхватив меня под мышки, оттащили от огненного ада. От костра одновременно воняло дымом и гнильем. Жар опалил мне и волоски на предплечье. На кожу опускался вонючий пепел.
– Блин! – воскликнула сестра.
Она продолжала повторять это слово, как мантру, но потом внезапно рассмеялась.
Когда вся жидкость выгорела, огонь поутих. Теперь это был обычный костер из сухой гнилой древесины. Я наблюдал за тем, как проклятие превращается в золу и пепел.
Мечехвосты отползали подальше от огня и ближе к воде. Энола и Дойл уселись на песок рядом со мной. Теперь костер мало чем отличался от тех, что разжигали Фрэнк и мой отец. Если я переберусь на противоположную сторону, то, чего доброго, увижу лицо Алисы, а отсветы пламени будут высвечивать ее веснушки. Если я зайду в воду, то, вполне возможно, увижу там плавающую маму или услышу, как она зовет меня по имени: «Саймон!»
– Ты сжег книгу, – сказала Энола.
Сестра в знак благодарности слегка прикоснулась лбом к моему плечу. Ей всегда было непросто выразить свою мысль словами.
– Я все сжег. Думаю, я увлекся всем этим из-за того, что потерял работу.
– Ну и как, полегчало?
– Да.
Лодыжка ныла. Голова до сих пор болела в том месте, которым я ударился. Глаза налились кровью. У меня было мерзко на душе оттого, что я уничтожил бесценную книгу. Я едва сам себя не сжег… И все же я испытывал облегчение.
Мы наблюдали за тем, как огонь пожирает занавес, оставляя нетронутыми лишь цепи, свернувшиеся змейками на песке. Ветер, подхватив искры, понес их в сторону океана. Остатки журнала Пибоди превращались в пепел.
Дойл шмыгнул носом. Небо прочертила голубоватая вспышка, предвестница грозы. А потом пошел дождь.
Глава 24
Колесо наехало на камень, и фургон тряхнуло. Пибоди подпрыгнул, а полученные им письма, разлетевшись, упали на пол. Хозяин цирка не желал быть извозчиком, он отдавал предпочтение чтению книг, разработке дальнейшего маршрута следования труппы и обдумыванию новых номеров. Но из-за таких предпочтений приходилось страдать от лихачества Ната. Вчера силач заехал колесом на большой корень, в результате чего содержимое чернильницы пролилось на единственную подушку, которую он не пожертвовал для номера «четы Ферез».
Он двигался от простого к сложному и все более утонченному. Чтобы осознать этот прогресс, стоило лишь взглянуть на Амоса: от дикаря – до мистика, щеголя, женатого на красавице, настоящей леди. Удивительное превращение! Следующим его шагом будет убрать труппу с дороги. Пибоди покусывал кончик пера чайки. Он предпочитал перья чаек гусиным. Эти птицы, конечно, неприятные, но их перьями сподручнее писать. Они твердые и в то же время гибкие, так что ими хорошо рисовать.
Количество дней, проведенных в городах, было ничтожно по сравнению со временем, затраченным на дорогу. У него не было денег ни на что, хотя бы отдаленно похожее на арену, на которой он упражнялся в верховой езде. «Судно», – решил он. Когда у них будет судно, они смогут плыть на нем от города к городу, сходить на сушу, давать представления, а ночи будут проводить на борту. Фургон подпрыгнул: колесо попало в выбоину. На судне он забудет о непроходимых дорогах и невнимательности Ната.
