– Где это будет? – спрашивает Либби. – Если у Бет, то я не согласна.
– Здесь, в участке, в крыле, где мы обычно работаем с жертвами изнасилования. Там есть специальная детская комната, с мягкими игрушками, с рисунками на стенах. Это помогает детям успокоиться и рассказать все, что мы должны знать. В комнате установлено двустороннее зеркало, и мы сможем видеть все, что будет происходить. Я посижу в задней комнате с Либби. Бет, Брайан и Лоис будут наблюдать из другой комнаты, через камеры. Согласны?
– Да, – отвечаю я без колебания.
Мы с Хардингом смотрим на Либби. Она скрещивает на груди руки и щурится.
– Либби? – Инспектор приподнимает бровь.
– Согласна, – неохотно отвечает она. – Если Эсме не откажется.
– Уверен, что нет. – Хардинг успокаивающе кивает. – Девочке, судя по всему, тоже хочется разобраться с этим раз и навсегда. Ингрид поговорит с Эсме наедине, чтобы снять напряжение. И если она не откажется, будем действовать дальше.
16
Высокая, крупная женщина. Не толстая, просто ширококостная. Занимает всю короткую часть дивана в форме буквы «Г», что стоит в комнате для допросов. Ее серо-желтый костюм и красновато-коричневая блузка гармонируют с оранжевой обивкой дивана. Большие карие глаза смотрят из-за круглых очков, широкое лицо кажется еще шире оттого, что мышиного цвета волосы уложены на затылке в тугой узел, заколотый серебряной заколкой.
Она чем-то напоминает мудрую осторожную сову и одновременно – прочную, солидную кирпичную стену. Ее Эсме не проведет.
Эсме сидит на длинном конце дивана, улыбается и всем своим видом показывает, что готова помочь, словно не замечая опасности для себя. Я придвигаю стул ближе к экрану. Брайан тоже. Его рука, сжимающая мою, горячая и потная. Он похож на старательного ученика, который жаждет угодить учителю, готов впитывать все, что скажут, верить безоговорочно. Я выпускаю его руку.
– Готова, Эсме? – спрашивает Ингрид. Девочка кивает. – Молодец. Вот и хорошо. Устраивайся поудобнее.
Эсме вытягивается на диване и подкладывает под голову подушку. Ингрид откашливается и подвигается ближе к ней:
– Представь, что ты лежишь на огромном листе водяной лилии. Как большая лягушка. Кругом вода, а тебе хорошо, сухо и спокойно… Теплое солнце греет спину… Ты слышишь плеск воды… Видишь, как бегают по воде солнечные блики. Теперь пусть их блеск сольется и превратится в ослепительно-яркий свет. Тебя относит течением… Медленно-медленно… Все ближе и ближе к свету… Тихонько, плавно… Свет уже совсем близко. Он теплый и яркий – такой сильный, что тебе хочется войти в него… Вставай со своего листа и иди на свет. Тебе хорошо и спокойно. Ты медленно идешь… в прошлое. Когда захочешь задержаться, сядь и передохни… Дыши легонько… Легонько… А теперь… рассказывай, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь.
Я сижу на качелях на игровой площадке, но не качаюсь. Только отталкиваюсь ногами и чуть-чуть раскачиваюсь взад-вперед. Дана сидит рядом, на других качелях, и взлетает все выше и выше.
Она говорит, что «All Saints» ей нравятся больше, чем «Spice Girls», что они лучше и красивее. Тоже мне!
– Ты просто завидуешь, потому что я больше похожа на Беби Спайс, – говорю я ей. – Тебя, неуклюжую уродину, вообще ни в одну группу не возьмут, а уж в мою тем более!
Не надо было так говорить, знаю. Она же моя подруга. Лучшая. Вот если бы только у нее не было дедушки! Но так тоже нельзя, у меня ведь есть дедушка, почему же у нее не должно быть? Да, но мой-то дедушка не делает так, как тот. Он-то не Серый Волк.
Дана тут не виновата. И я тоже. Дана говорит, просто так вышло. Ничего не поделаешь. Наверное, она права, но мне очень хочется, чтобы все было иначе.
Я постоянно твердила ей, что надо рассказать кому-нибудь про Серого Волка. Он скоро придет и заберет нас домой, и я останусь ночевать у Даны. Мы долго не ляжем спать и будем смотреть фейерверк по телевизору. А может, и с балкона будет видно – у нее же квартира на десятом этаже! И пиццу нам дадут, и кока-колу, и конфеты. Все замечательно… Так всегда бывает после этого… того, что я так не люблю. Это… страшно и… и больно.
Не хочу туда… Хочу сказать кому-то, чтобы это все прекратилось. Сегодня канун Миллениума, а миссис Клэптон говорит, как встретишь Миллениум, так весь год и проведешь. Если не расскажу кому-нибудь о Сером Волке сегодня же, то целый год потом буду делать то, что он хочет. И еще тысячу лет.
Дана спрыгивает с качелей. Говорит, что у нее будет своя группа, получше моей. Ее будут показывать в «Самых популярных», а я буду только по телевизору на нее смотреть.
Не будет у нее никакой группы. Где она наберет таких же, как сама?
– С тобой дружат только потому, что я с тобой дружу. – Этого тоже не надо было говорить, но это правда. – А если бы ты даже и набрала группу, все равно она была бы хуже моей, потому что меня бы там не было.
Она говорит: вот как раз поэтому ее группа и будет лучше, и вообще она не хочет меня больше видеть.
– Ну и на здоровье! – Я спрыгиваю с качелей и хочу уйти с площадки.
– Эми, ты куда? – окликает меня Дана. – Не уходи! Мы же должны дождаться дедушку!
– Домой пошла! – кричу я. – А к тебе не приду.
– Как это не придешь! Договорились же. Твоих мамы с папой не будет дома.
Она права. Но если я расскажу про Серого Волка, они никуда не пойдут, останутся дома, со мной. Может быть, заявят на дедушку Даны в полицию и его заберут.
– Я никогда больше к тебе не приду! Никогда!
Слышу смех Даны.
– Придешь. Сегодня же придешь. Куда денешься! Твои мама с папой тебя заставят.
Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Она опять садится на качели и тихонько раскачивается.
– Минут через пять увидимся, Эми, – говорит она нараспев. – Я здесь подожду. И не тяни. Сама знаешь, дедушка ждать не любит.
Бегу домой. Срезаю путь, пролезаю между прутьями забора, вместо того чтобы идти к ближайшим воротам. Дома горит свет, хотя еще не стемнело, – значит, мама, скорее всего, делает уборку. Она любит, когда светло, чтобы каждую пылинку разглядеть. Роюсь в кармане, ищу ключ, потом вспоминаю: я же его с собой не брала. Ни к чему было. Завтра, когда я должна была вернуться от Даны, мама с папой были бы уже дома.
Звоню и жду… Может быть, у мамы там радио включено. Звоню снова. Подольше. Прижимаю ухо к двери и прислушиваюсь. Пылесоса не слышно. И радио тоже. Изо всех сил давлю на кнопку. Один длинный звонок, пять коротких. Заглядываю в щель почтового ящика, зову маму. Вижу, как она спускается по лестнице: в халате, волосы укутаны полотенцем.
Мама открывает дверь. Кожа у нее блестит, на ковре остаются мокрые следы. Вид у нее удивленный. Спрашивает, не забыла ли я что-нибудь. Говорит, она вроде бы все необходимое сложила в сумку и уже давно отдала маме Даны.
