Хорошо, пожалуй, получается логично. Но почему после конфликта мама молодеет и розовеет, словно выпив бокал легкого вина, а я — опустошенная и несчастная — ведь мне невыносимо больно обижать мою бедную мамочку! — еле волочу ноги и выгляжу ужасно? Вот! Наверное, мама, ссорясь со мной, выслушивая мои раздражительные упреки, видя в моих глазах ненависть — она сама говорит, что я смотрю на нее в такие моменты, как волк! — мысленно торжествует, потому что, ненавидя, крича, раздражаясь, жизнь уничтожает самое себя! Мама ликует! Ей нравится, что мне, символизирующей для нее отринувшую ее жизнь, очень плохо, а совсем не хорошо. Значит, в глубине ее души, темнеет воронка — это жажда смерти, своей смерти, отнюдь не моей, но я для нее — это как бы она, но здоровая, потому уничтожить меня, значит, победить!
Но ведь все может быть гораздо проще: ей не хватает внимания, получив порцию, пусть отрицательную, она оживает, а я выгляжу так плохо из-за чувства вины: я и вижу себя в зеркале безобразной, именно потому, что безобразно, с точки зрения моей души и совести, себя веду.
Теперь о Дубровине…»
Дойдя до этого места, я решила пойти принять ванну, пока Дубровина нет дома. Погрузившись в теплую воду, я вновь, вопреки чтению записок сестры, стала снова размышлять о том странном месте, куда случайно или, наоборот, слишком неслучайно, попала — о квартире Дубровина.
Несмотря на пыль, покрывавшую полки с книгами, рюкзаки, какие-то старые тюки и картонные коробки, дом не казался грязным, он поражал другим — каким-то разнообразно проявленным уродством. Полки для книг были самодельные, сколоченные грубо, покрашенные некрасиво. К тому же и краска уже пооблупилась, потеряла свой цвет. А картины, висящие над кроватью, тоже какой-то несоразмерно большой по сравнению с малогабаритным миром квартиры, были так безвкусны, отдавали таким примитивным, пошлым дилетантизмом, что мне хотелось, глядя на них, заплакать от отчаянья. Вся мебель в квартире производила впечатление слегка подремонтированных деревяшек, найденных на свалке. Но томик Торо на одной из книжных полок, подчеркнуто поставленный впереди других книг так сказать лицом к входящему, недвусмысленно намекал, что все в этом доме намеренно примитивное и единственный житель этого не очень нормального мира во многом следует за Торо.
Однако, мне всегда казалось, что художественный манифест Торо не лишен ни вкуса, ни меры, ни даже эстетического блеска… А здесь! Все так убого, так криво и косо, так безвкусно и навязчиво-неряшливо. Даже ванная комната. Несмотря на чистые стены и пол, отдыхать и мыться в ванной можно, только закрыв глаза. Все — так же уродливо, как и повсюду, в квартире: чтобы за край ванной, граничащий со стеной, обитой клеенкой, не стекала вода, кто-то — боюсь, что сам Дубровин! = грубо и торопливо напихал в щель какой-то белой замазки. Для босых ног нет никакого коврика, но из-под ванной торчит криво сколоченная деревяшка и на нее предлагается наступать нежным женским ногам! В квартире Дубровина уродливо абсолютно все. Почему? Может быть, он сам внутренне ощущает себя уродом?
И вдруг мне вспомнилась наша с сестрой тетка, не очень красивая, вышедшая замуж за весьма скромного мужчину, незнаменитого, небогатого и невидного собой, но тайно, в юности, мечтавшая стать актрисой и, пожалуй, обладавшая явным артистизмом, с годами превратившимся в истерию. Я часто удивлялась, почему она совершенно не следит за собой, одевается как попало, и я однажды спросила ее об этом. Она ответила зло и быстро: «А по мне так или все или ничего». И я поняла, что она имела в виду.
И на безобразном острове Дубровина, созданном безвкусно и убого по чертежам чужих биографий, в любой момент мог раздастся страшный вопль — вопль о чем?
И в этом момент я похолодела от неожиданности: кто-то осторожно, с наружной стороны, задвинул защелку двери в ванную комнату. А я помнила, что нарочно оставила входной ключ в замке, чтобы Дубровин не способен был войти в квартиру, не позвонив, а я могла бы спокойно расслабиться, полежав воде.
Я молчала, и некто, стоящий за дверью, молчал тоже. В зарубежных фильмах впечатление от подобных сцен обычно усиливается внезапным ревом сирены за окном или рокотом мотоцикла. В наших фильмах прошлых лет, тяготевших больше к псевдорефлексии, нежели к киноэффектам, такое тягостное молчание затягивалось минуты на три, а из крана навязчиво капала вода.
Я лежала в старой безобразной ванне, упирающейся всеми своими боками в отвратительные, изжившие свой век еще до постройки дома, уродливые трубы, под клетчатой, местами порванной клеенкой, в хрущобе…Впрочем, на Хрущева, которого сместили, когда мне, кажется, было около года. а может, даже еще до моего рождения, мое раздражение не распространялось: он был нормальный, умный, хитрый и живой человек, и стремился выселить людей побыстрее из жутких бараков, вот и все.
Но вода из крана, тем не менее, действительно капала.
И капала и капала.
Я прикрыла глаза, буквально на секунду, забыв, что за дверью кто-то есть — и тут же мне представился Дубровин, стоящий на коленях и пытающийся подглядывать в щель, между полом и стершимся краем двери.
— Я все вижу, — сказала я громко, — твой длинный нос торчит!
— Сквозь дверь видишь! — Голос, ответивший мне, и в самом деле принадлежал Дубровину.
Я расхохоталась!
— А тем не менее, я не открою. Теперь ты у меня в плену.
Эге, он, кажется, от Генри Торо перешел к Фаулзу, мелькнула у меня мысль… Учитывая Дубровинский идиотофанатизм, ситуация может начать развиваться…
— Открой, Сережа!
— Не открою.
…по модели «Коллекционера». Этот роман лежал, разделенный множеством закладок, на одном из ящиков, служившем, видимо, журнальным столиком.
— Ну брось шутить.
— Я не шучу. Я хочу, чтобы ты подписала одну бумагу. — И он просунул в щель между торчащим клочком линолеума и занозистым низом двери неряшливо оторванный клочок, на котором было написано следующее: «Я открою дверь, если ты напишешь внизу под моим предложением: «Да, согласна». А ниже следовало само предложение: «Выходи за меня замуж».
Я чуть было не рассмеялась, нет, не насмешливо, наоборот, я как-то сразу Дубровина поняла: ему ничего не оставалось кроме вот такого хитроумного, как ему думалось, и з о б р е т е н и я, именно потому, что как раз моего смеха — и не сочувственного, отнюдь! — он и опасался.
— Да, подпишу, подпишу, — согласилась я. Господи, мы же не у нотариуса! И не в церкви! Чего не подписать? Откручусь потом как-нибудь. Спущу на тормоза.
Он сунул мне под дверь еще и стержень (целой авторучки у него, разумеется, в квартире не нашлось) и я нацарапала: «Хорошо. Ку-ку», по-моему глуповато ухмыляясь.
Дубровин тотчас же открыл дверь в ванную и радостно предложил мне выпить за помолвку. Два бокала уже золотились в его загорелых ладонях. Из одного он торопливо отпил.
— За нас!
— Ты зачем полотенце брал? — Внезапно спросила я, сделав маленький глоток.
