Книга День поминовения - Сейс Нотебоом

— En este mundo no hay remedio, — сказала она, — vivimos siempre entre asesinos у demonios.[46]

Демоны. Сказанное по-испански, слово вдруг приобрело неожиданный смысл: порода людей, которые живут в нашем же мире, демоны в человеческом обличье, сидящие рядом с тобой в баре или в самолете и знающие что-то настолько точно, что постоянно носят в себе смерть, и свою, и чужую.

На следующее утро он снова позвонил Даниэлю и на этот раз застал его.

— Ты где? Ты всегда знаешь, когда приехать. Телевизор смотрел? Вся страна переживает.

— Я уже совсем близко. Сегодня доеду до Сигуэнсы.

— Не спеши, приезжай через денек-другой. У меня дом полон народу, а выгнать я их не могу. У них нет документов. Ничего, дня за два, за три разберусь. А ты пока навести юношу в Капелле дель Донсель, попроси у него почитать его книжку. Ты же помнишь нашего Донселя?

— Разумеется.

Он помнил Донселя — скульптуру в главном соборе Сигуэнсы: юноша, сидящий на своей собственной могиле с книгой в руке.

— А через три дня добро пожаловать. Денег тебе хватит?

— Не беспокойся.

— До тех пор можешь остановиться в отеле «Де Медиодиа». На вид дорогой, но цены — говорить не о чем. Самое большее — пять тысяч песет. Но это за одно название не жалко. Я тебе туда позвоню, или ты мне. Ты зачем приехал-то? Какие-то дела?

— Нет-нет, все как обычно.

Он сказал неправду, и услышал это по звуку собственного голоса. Даниэль тоже уловил фальшь, потому что спросил:

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Артур колебался.

— Где можно разыскать человека, который пишет диссертацию по истории?

— Смотря в какой области. Тут у них хватает всякой истории, сам знаешь. Национальный архив находится здесь, в Мадриде, на улице Серрано. И еще есть архив в Симанкасе, отсюда километров двести. Там разложена по полочкам вся Испания, кроме, кажется, средних веков. И еще существует уйма местных и церковных архивов. Гражданская война хранится где-то совсем в другом месте. А профсоюзное движение в третьем. Бумаги, бумаги и бумаги, хватит на всех, только надо знать, что именно тебя интересует. Наши архивы хранятся в Севилье, в Архиво Реаль-де-лас-Индиас. Но ты не их ищешь, как я понимаю.

Последняя фраза не была вопросом, Даниэль правильно все понимал. Наши архивы — архивы Никарагуа. И если Артур не захочет рассказывать, в чем дело, то его друг не станет ни о чем расспрашивать. Но Даниэль, похоже, опять все правильно понял, потому что произнес ободряюще:

— Ладно, cabron, желаю удачи, а мне пора к моим подопечным. Советую начать с пункта первого, с улицы Серрано. Хотя бы потому, что близко. Кто-то всегда выигрывает лотерею, а другие пишут не ту одну-единственную цифирьку, вечная загадка. Suerte, созвонимся.

Подопечные — это, конечно, нелегалы, приехавшие в Испанию в поисках работы. Даниэль («мое второе имя — Хесус, это же неспроста») был этаким современным святым, который наверняка дал бы Артуру хорошую затрещину своей железной рукой, если б услышал от него такую характеристику своей персоны. Suerte — значит «удачи», a cabron — «козел», но даже это слово из уст Даниэля звучало необидно.

Подъехав к Сигуэнсе, Артур увидел купол собора. К Донселю, почему бы и нет?

«Оттягиваешь момент». Голос Эрны. Она над ним смеялась, и он этого заслуживал. Совсем скоро его фантастические построения станут реальностью. Нет сомнения, что он ее найдет. Среди миллионов испанцев он ее найдет, это точно. Но что потом?

В соборе царил полумрак, чтобы войти внутрь, надо было, как ни странно, на несколько ступенек спуститься вниз, словно земля осела под тяжестью этой огромной постройки. Здесь шла служба, мужской хор, одетый в черно-красное, сидел на высоких скамьях и полупел, полубормотал псалмы, гулко разносившиеся по пустынному собору. Артур взглянул на бледные лица, на губы, произносившие слова сами по себе: глазам не нужно было сначала читать их по молитвеннику. Все это было знакомо, все это было так же старо, как надгробные памятники в нишах, и к одному такому памятнику он и направился. За те годы, что прошли после их последней встречи, юноша не пошевелился ни на миллиметр, Артур обнаружил, что помнит буквально каждую черточку на лице этого оруженосца королевы Изабеллы.[47]Он так и лежал здесь, опершись на локоть, и за все пятьсот лет не перелистнул ни единой страницы своей книги. Погиб при осаде Гранады в 1486 году. Его едва ли можно назвать жертвой войны, и трудно поверить, что тело его выглядело так же, как у тех погибших, которым никогда не воздвигнут иного памятника, кроме как на серой газетной бумаге, где напечатали их фотографию, и никто не будет смотреть на них через пятьсот лет, и никогда на их лицах не появится такого вот отрешенного выражения. Этот юноша уже давно забыл о своей смерти, он лежал тут, как зеленое поле близ Любарса, — картинка, которая должна нам о чем-то напоминать, но уже сама забыла, о чем.

Выйдя из собора, Артур зажмурился от яркого света. Если его фантазии станут реальностью, то еще неизвестно, сможет ли эта реальность вынести этот яркий свет. Артур поехал не прямо в Мадрид, но в объезд («оттягиваешь момент»), через Алькала-де-Хенарес, Аранхуэс, и в самое жаркое время суток въехал, наконец, в столицу через Пуэрто-де-Толедо. Гостиница находилась прямо напротив вокзала, едва он затормозил у входа, чтобы выгрузить камеру и прочий багаж, как ехавшие за ним следом машины начали сигналить: сердитое стаккато автомобильных гудков, подстрекаемое сиреной «скорой помощи», стало составной частью того удушливого зноя, что висел над площадью маревом насилия.

Поставив вещи у стойки регистрации, он бросился обратно на улицу, чтобы поставить машину на парковку. По дороге от парковки до гостиницы он увидел на табло, что температура воздуха 39 градусов. Его номер выходил окнами на площадь; кондиционера не было, а когда Артур открыл балконную дверь, с улицы ворвался невыносимый шум. Сидя на кровати, он принялся изучать план Мадрида. Линии железных дорог подходили с юга и обрывались на Атохском вокзале, который был виден из окна гостиницы. Наискосок за вокзалом находился неправильный прямоугольник Ретори-парка, а посреди парка — голубое пятно пруда. Ему тотчас представились лодки с веслами, выдаваемые там напрокат. В левом верхнем углу парка была площадь Независимости, на которую выходила улица Серрано. Вот, значит, куда ему надо, но не прямо сейчас.

Остаток дня он провел, гуляя по лабиринту старого города. Попытался позвонить из телефонной будки сначала Зенобии, потом Эрне, однако ни той, ни той не оказалось дома. Он не стал оставлять сообщений на автоответчике. Да и что он, собственно, мог им сообщить? Я приблизился к концу прогулки, которая началась в берлинском снегопаде, а теперь так или иначе должна закончиться здесь, на этих улицах, где я слепну от яркого солнца, как от сверкающего снега. Во всех киосках и на столах в кафе лежали номера его любимой «Эль Пайс»: огромные заголовки о новом террористическом акте словно преследовали его; вокруг меня происходит что-то, что не должно происходить, думал он, мне надо успокоиться, надо объяснить самому себе, зачем я сюда приехал, а если я не смогу этого объяснить, то лучше забрать машину с парковки и уехать подальше, но только вот куда? В Амстердам? В Берлин? Нет, прежде я должен узнать, надо мне ее искать или нет, я должен узнать, что означает для меня этот отказ, это молчаливое исчезновение — окончательный ли это приговор, согласно которому меня больше нет, а те несколько загадочных ночей аннулируются? Паутинка, ничто, мгновения, сами себя поглотившие, ставшие лишь смутным воспоминанием о чем-то фантастическом, что произошло между ним и женщиной, которая на миг позже него протянула руку к газете, объявила себя чемпионом мира по расставанию и давно уже забыла его, которая сейчас не знает, да и не хочет знать, что он сидит здесь и смотрит, точно деревенский идиот, на памятник Тирсо де Молина, среди полупьяных бродяжек, сбившихся в кучу, с литровыми бутылками теплого пива в черных от грязи руках, среди этих новых дикарей большого города, с их невидящими глазами и колтунами в волосах, его сотоварищей, которые ругаются, ворчат, стреляют у прохожих сигареты. Внезапно вся эта компания — несколько мужчин и одна-единственная женщина с рыжими крашеными волосами, которая поднялась на ноги и, бормоча что-то заплетающимся языком, задрала юбку, чтобы продемонстрировать одному из мужчин свои невообразимо грязные трусы, — вся эта компания внезапно представилась ему издевательским комментарием к его поначалу столь доблестному испанскому путешествию, ибо здесь ему явно было не место, ибо своим здесь присутствием он чему-то, Бог весть чему, изменял. Из-за неожиданного знакомства (Артур даже про себя не называл ее по имени) его устойчивое состояние многолетнего траура сменилось унизительным беспокойством. Как поставить точку в таком сюжете, если это не рассказ и не фильм? Зачем она послала Арно адрес своей бабушки, почему бабушка явно ждала его прихода? Он должен это выяснить, и тогда можно будет все зачеркнуть, поставить крест, уехать из этого города, через огромную, пустую, обжигающую зноем страну, уехать свободным, вернувшимся к самому себе, с одной только камерой на соседнем сиденье.