Эта тайна умрет со мной… что бы ни случилось, никто ее не узнает, никто в мире, клянусь.
II
Озадаченный, Люпен несколько минут стоял перед ней в замешательстве.
Ему вспомнилось молчание Стейнвега и ужас старика, когда он попросил его открыть страшную тайну. Долорес тоже ее знала и молчала.
Не сказав ни слова, он вышел.
Свежий воздух, простор подействовали на него благотворно. Выйдя за ограду парка, Люпен долго бродил по полям, разговаривая вслух:
– В чем дело? Что происходит? Вот уже долгие месяцы, сражаясь и действуя, я заставлял плясать под мою дудку всех персонажей, которым надлежит способствовать осуществлению моих планов, и все это время я забывал присмотреться к ним и понять, что волнует их сердце и ум. Я не знаю Пьера Ледюка, я не знаю Женевьеву, я не знаю Долорес… Я обращался с ними как с марионетками, в то время как это живые люди. И сегодня я наталкиваюсь на препятствия…
Топнув ногой, он воскликнул:
– На препятствия, которых не существует! На состояние души Женевьевы и Пьера мне плевать… Я обдумаю это позже, в Вельденце, когда устрою их счастье. Но Долорес… Она знает Мальреша и ничего не сказала!.. Почему? Какие отношения их связывают? Боится ли она его? Боится, что он убежит и явится отомстить за откровение?
С наступлением темноты он пошел в шале, которое оставил за собой в глубине парка, и поужинал там в сквернейшем расположении духа, сердясь на Октава, который обслуживал его то слишком медленно, то слишком быстро.
– С меня довольно, оставь меня… Сегодня ты делаешь одни глупости… А этот кофе?.. Он отвратителен.
Люпен отодвинул наполовину полную чашку, вышел из шале и в течение двух часов гулял по парку, перемалывая все те же мысли.
Под конец у него вырисовалось одно предположение: «Мальреш сбежал из тюрьмы, он терроризирует госпожу Кессельбах и уже знает от нее про инцидент с зеркалом…»
Люпен пожал плечами: «И этой ночью он явится рассчитаться с тобой. Ладно, я заговариваюсь. Самое лучшее пойти спать».
Он вернулся в свою комнату, лег в постель и тотчас заснул тяжелым сном, населенным кошмарами. Дважды он просыпался и хотел зажечь свечу и дважды снова падал как подкошенный.
Однако ежечасно он слышал бой деревенских часов или, вернее, думал, что слышит, ибо был погружен в своего рода оцепенение, при котором, казалось, полностью сохранялось сознание.
И его осаждали сновидения, сновидения тревоги и ужаса. Он явственно уловил шум открывающегося окна. Явственно, сквозь закрытые веки, сквозь густую тьму он узрел приближавшееся видение.
И это видение склонилось над ним.
С невероятным усилием Люпен поднял веки и взглянул… или, по крайней мере, ему так представилось. Грезил ли он? Или пробудился? Люпен в отчаянии спрашивал себя об этом.
Опять шум… Рядом с ним кто-то взял коробок спичек.
– Значит, я все увижу, – с огромной радостью сказал он себе.
Чиркнула спичка. Зажглась свеча.
Люпен почувствовал, как по его коже с головы до ног струится пот, и вместе с тем сердце его почти перестало биться, замерев от ужаса. Рядом находился человек.
Возможно ли это? Нет, нет… А между тем он видел… О! Ужасающая картина!..
Человек, чудовище находилось тут.
– Я не хочу… Я не хочу… – в ужасе пробормотал Люпен.
Чудовище было тут, человек, одетый в черное, с маской на лице, в мягкой шляпе с опущенными полями на светлых волосах.
– О! Я вижу сон… я вижу сон, – со смехом произнес Люпен, – это кошмар…
Напрягшись изо всех сил, он попытался сделать хоть одно движение, одно-единственное, которое прогнало бы призрак.
И не смог.
И вдруг он вспомнил: чашка кофе! Вкус этого питья… похожий на вкус кофе, который он выпил в Вельденце… Он издал крик, сделал последнее усилие и в изнеможении упал на постель.
Но в своем бреду он успел почувствовать, как человек освободил ворот его рубашки, обнажил ему горло и поднял руку, и он увидел, что рука эта сжимается на рукоятке кинжала, маленького стального кинжала, похожего на тот, который нанес удары господину Кессельбаху, Шапману, Альтенхайму и стольким другим…
III
Несколькими часами позже Люпен пробудился, разбитый усталостью, с горечью во рту.
Пару минут он пытался собрать свои мысли и вдруг, все вспомнив, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, словно на него нападали.
– Какой же я дурак, – воскликнул он, соскакивая с кровати. – Это кошмар, галлюцинация. Достаточно хорошенько подумать. Если бы это был он, если бы действительно это был человек из плоти и крови, который этой ночью поднял на меня руку, то он зарезал бы меня, как цыпленка. Тот не колеблется. Будем логичны. Почему он пощадил меня? Ради моих прекрасных глаз? Нет, я видел сон, вот и все.
Он стал насвистывать и оделся, изображая величайшее спокойствие, однако ум его не переставал работать, а глаза – искать…
На полу, на подоконнике – никаких следов. Поскольку его комната находилась на первом этаже, а спал он с открытым окном, было очевидно, что враг пришел бы оттуда.
Однако он ничего не обнаружил ни под окном, ни у подножия внешней стены, на песке аллеи, окаймлявшей замок.
– И тем не менее… тем не менее, – повторял он сквозь зубы.
Он позвал Октава.
– Где ты готовил кофе, который дал мне вчера вечером?
– В замке, патрон, как и все остальное. Здесь нет плиты.
– Ты пил этот кофе?
– Нет.
– Ты выбросил все, что было в кофейнике?
– Ну конечно, патрон. Вы сочли его таким скверным. Смогли выпить всего несколько глотков.
– Хорошо. Подготовь автомобиль. Мы уезжаем.
Люпен был не тот человек, чтобы мириться с сомнениями. Он жаждал решительного объяснения с Долорес. Но прежде требовалось прояснить некоторые вопросы, казавшиеся неясными, и увидеть Дудвиля, который прислал ему из Вельденца довольно странные сведения.
Люпен велел незамедлительно доставить себя в великое герцогство, куда добрался к двум часам. Там он встретился с графом Вальдемаром и под каким-то предлогом попросил его отложить поездку делегатов регентства в Брюгген. Потом пошел на встречу с Жаном Дудвилем в одну из местных таверн.
Дудвиль отвел его в другую таверну, где представил ему маленького господина, довольно бедно одетого: Герра Стокли, служащего архивов гражданского состояния.
Беседа была долгой. Ушли они вместе, и все трое украдкой проследовали по кабинетам ратуши. В семь часов Люпен отужинал и уехал. В десять часов прибыл в замок Брюггена и спросил Женевьеву, чтобы вместе с ней попасть в комнату госпожи Кессельбах.
Ему ответили, что мадемуазель Эрнемон вызвали в Париж телеграммой от бабушки.
– Ладно, – сказал он, – но
