Из найденных мной записей следует, что Марту отправили в Освенцим 16 мая 1944 года. Ее перемещение – за месяц до проверки, проведенной Красным Крестом в июне 1944 года, – проводилось в рамках программы по сокращению численности заключенных Терезиенштадта, чтобы представить его этакой лечебницей для престарелых евреев, где они могли спокойно доживать свои дни. Покрасили здания, разбили сады, открыли кинотеатры и кафе. Комиссия Красного Креста приняла все это за чистую монету – по крайней мере, по данным вашингтонского Музея Холокоста, – возможно, потому, что ожидала увидеть нечто вроде гетто, устроенных в Польше, где люди голодали на улицах.
В своем письме 1946 года Эрвин писал, что, не имея точных доказательств, он все же пришел к выводу, что его мать погибла в газовой камере Освенцима. Вероятно, тогда у нее уже не было возможности покончить с собой, но, может быть, вопреки всему она надеялась пережить «это трудное время».
В лагерях смерти свидетельства выписывали наспех; смерть была массовым, анонимным явлением. Все мои розыски по Освенциму и Холокосту ничего не дали: я не сумела превзойти достижений Эрвина и установить точную дату смерти этой доброй и одаренной женщины, чтобы воздать ей последние почести.
Инсбрук, Австрия, 2019 год
На главном кладбище Инсбрука я не нахожу и следа могилы Эгона Дубски. Я подумала, что, наверное, после расстрела его тело вернули Луизе для захоронения, но могилы его родителей на еврейском кладбище есть, а Эгона – нет. Я нахожу администратора кладбища, и он вводит имя Эгона в свою базу данных. Его не оказывается и на католическом кладбище. Наверное, разгадка в том, что он похоронен в лагере Райхенау.
Место, где располагался лагерь, находится минутах в сорока ходьбы от железнодорожной станции. Я с мужем Джереми в жаркий летний день отправляюсь туда. Никаких указателей не увидишь, пока не завернешь за угол. Совсем рядом проходит оживленная главная улица, Лангер-Вег. Здесь Джереми замечает свастику, грубо намалеванную на мостовой. Кто-то попробовал отскрести изображение, но ее все-таки видно довольно хорошо. Нам обоим не по себе.
Как это ни странно, сейчас это промзона. Вход на участок, где когда-то был лагерь, преграждают запертые ворота: теперь там городская штрафстоянка и какая-то мебельная фабрика. Единственное напоминание о том, что здесь было, находится позади ухоженной цветочной клумбы. Это большая прямоугольная каменная плита, установленная в 1972 году. Я читаю надпись на ней несколько раз, но все равно ничего не понимаю:
Здесь в 1941–1945 гг. находился Райхенау, сборный лагерь гестапо, в котором содержались и подвергались страшным мучениям патриоты из всех оккупированных нацистами стран. Многие из них нашли здесь свою смерть.
Патриоты? Почему только патриоты? Понятно, если выбирать, то быть патриотом прекрасно, но, по определению, никак нельзя выбирать, будешь ли ты заключенным исправительно-трудового лагеря, евреем, гомосексуалом или душевнобольным. Почему те, кто заказывал эту плиту, так стыдливо умалчивают о том, какие люди оказывались здесь? Почему нет имен двух с лишним сотен погибших здесь?
Из книги Брейта я узнаю, что на самом-то деле здесь было три лагеря общей площадью больше двух футбольных полей. С 1941 по 1945 год они работали вдали от любопытных глаз. Райхенау соседствовал с хорошо известной таверной «Сандвирт», и просто не может быть, что ни один ее посетитель ничего не заметил. Но, когда я расспрашиваю своих инсбрукских друзей, оказывается, что мало кто из них слышал о лагере и никто не был на том месте, где он находился. Как будто ничего такого и не было в истории Инсбрука.
А мне это странно потому, что в последний период своего существования Райхенау оказался перевалочным пунктом для 139 именитых заключенных. В апреле 1945 года несколько человек (в том числе и Гофер) напели Гитлеру в уши, что Тироль можно удержать, подобно горной крепости, и продолжить борьбу уже оттуда, и поэтому особо ценных заключенных из семнадцати стран рассадили по автобусам и отправили в Инсбрук. Наверное, из них планировали сделать заложников, из-за которых можно было бы поторговаться на переговорах с союзниками.
Среди них были последний до аншлюса канцлер Австрии Курт фон Шушниг с женой Верой, бывший премьер-министр Франции (а потом и президент) Леон Блюм с женой Жанной, принц Ксавье Бурбон-Пармский и человек десять из семьи Клауса Шенка, графа фон Штауфенберга, чей портфель, начиненный взрывчаткой, 20 июля 1944 года чуть не отправил Гитлера к праотцам. Эти последние были арестованы согласно нацистскому принципу коллективной семейной ответственности. Оказались в лагере и тринадцать британских военнослужащих.
46. Марта Зальцер
Поэтому всех этих VIP-персон перевели в Южный Тироль, в гостиницу, откуда – после нескольких тревожных дней в мае 1945 года, когда было совершенно неизвестно, что их ждет: расстрел перепуганными, нервными охранниками или освобождение, – их в конце концов передали американцам.
Куцый памятник с уклончивой надписью, установленный в Райхенау, приводит меня в бешенство. Я пристаю к историкам Инсбрука, можно ли как-то его улучшить. Все соглашаются, что он ни о чем не говорит, но, кажется, никто и не думает, как сделать его более выразительным. Это никого не волнует. От меня как будто отмахиваются.
Ладно, пусть о Райхенау почти совсем не помнят, но я решительно против того, чтобы Эгон, Марта, Зигфрид и София затерялись где-то в анналах истории. Я знаю, что мне нужно придумать, как спасти их от исчезновения.
Но больше всего я думаю о тех письмах, которыми в 1939 году София и Марта отважно обменивались с Куртом, своим внуком и племянником; эмоциональная связь соединяла поколения, и границы ей не мешали. Я представляю, как боялся и волновался Курт, когда отправлял им письма, но не получал ответов. Мне интересно, как Курт, которому в 1946 году исполнился 21 год, отнесся к сообщению Эрвина о том, что его добрейшие бабушка и тетка были убиты.
Я теперь понимаю, почему Курт держал на прикроватном столике фотографию Софии, читающей книгу на скамейке в Игльсе, и почему в его голосе слышалась печаль, когда он объяснял, кто это такая, – и при этом ни слова не говорил о том, что с ней произошло. Чувствовал ли он себя ответственным? Определила ли их смерть его отношение к правде и сформировала ли характер: ему стало совершенно до лампочки, говорил он нам правду или врал?
Дома, в Лондоне, я снова возвращаюсь к семейным фотографиям, которые дал мне Том Зальцер. Среди них есть парадный портрет семи членов семьи, сделанный до Первой мировой войны. Есть и более поздний снимок Марты средних лет: на ее губах играет тонкая улыбка, она смотрит прямо в камеру – а вот теперь и на меня. На ней черное бархатное платье простого покроя, в руках – нечто вроде муфты из темного меха. Стиль очень сдержанный, совсем не такой, как у расшитого бисером платья сложного кроя, в котором она запечатлена на более раннем портрете. Я представляю себе, как тщательно она выбирала материал из запасов Зигфрида и как заказывала это платье местной портнихе.
