части народа народа. Только в конце нацизм редуцировался до самого своего ядра – сверхпрочного, пылающего ядра в виде кучки отпетых фашистов, развязавших направленный вовнутрь кровавый террор. Эта публика с черепами и костями в петлицах, можно сказать, с отвращением отвернулась от своего народа, который, в свою очередь, увидел в фанатичных «кризисных менеджерах» гитлеровской системы живодеров и бесов. Тирания нацистской элиты в последние военные месяцы сделала все для того, чтобы и масса былых сторонников режима смогла увидеть себя жертвами Гитлера.
Еще один способ оправдать себя за счет статуса жертвы состоял в том, чтобы объявить главным виновником катастрофы войну, преступная логика которой низвергла в пропасть нравственность всех участников конфликта. Мол, это чудовище, не пощадившее «простых людей ни на той, ни на другой стороне», делает второстепенным вопрос «кто начал?». Такая – чисто солдатская – логика была чрезвычайно популярна, потому что давала возможность подать руку победителям. В журнале Der Ruf, авторами которого стали сначала немецкие военнопленные из американских лагерей, писавшие под надзором американцев, нечто вроде будущей «Группы 47», Альфред Андерш мечтал о союзе людей, которые прежде – пусть даже будучи врагами – вместе «прошли через это дерьмо». «В разрушенном муравейнике Европы, посреди этой многомиллионной кишащей массы, уже собираются маленькие общины для нового труда: всем пессимистичным прогнозам назло образуются новые центры силы и воли. Новые мысли распространяются по Европе… Несмотря на преступления некоего меньшинства, наведение мостов между солдатами союзных войск, борцами европейского сопротивления и немецкими фронтовиками, между политическими узниками концентрационных лагерей и бывшими членами Гитлерюгенда (которые таковыми давно уже не являются!) нам кажется вполне возможным».[389]
На Нюрнбергском процессе пробил звездный час синхронных переводчиков – это была их мировая премьера. В Нюрнберге работало более 400 переводчиков, но лишь немногие из них могли переводить синхронно
Текст этот был сомнительным во многих отношениях; примечательно, однако, то, что Андерш, говоря о своем побратимском проекте, имел в виду только военных противников и совсем не упоминает жертв, что он говорит только о «политических» узниках концентрационных лагерей, не упоминая преследуемых по «расовому» признаку. Ирония истории заключается в том, что Андерш со своим текстом еще и оказался прав: через пять лет после окончания войны «наведение мостов» и в самом деле состоялось, когда ФРГ вместе с Бельгией, Францией, Италией и Нидерландами основала «Европейское объединение угля и стали», а еще через пять лет вступила в НАТО и снова вооружилась.[390]
Картина послевоенных лет была бы неполной без тех многих немцев, которые не гордились своей «непоколебимой готовностью к самопожертвованию», упоминаемой Андершем, а оказались в серьезном конфликте со своей совестью и хотели начать демократизацию с самих себя. Писатель Вольфдитрих Шнурре, например, сделал вину своей главной темой. Он считал себя виновным в том, что, будучи солдатом, не восстал против преступных приказов, а беспрекословно выполнял их. Даже через три года после войны он все еще чувствовал в себе этого покорного, бесхребетного «вояку» – то, что позже назовут авторитарным характером: «Я замечаю его, когда общаюсь с другими людьми, вижу, как он прогибается, с какой рабской угодливостью позволяет прижать себя к стене, этот мерзавец. Из-за него я постоянно испытываю комплекс неполноценности. Я, например, не способен видеть в другом равноправного собеседника. Он всегда где-то в чем-то лучше, компетентнее, выше по званию – капрал, фельдфебель, офицер или что-то в этом роде. И мой бессмертный вояка, сидящий во мне, щелкает каблуками и вытягивает руки по швам».[391]
И покров молчания тоже не был таким уж непроницаемым, как это представляло себе следующее поколение. Неверно и то, что только поколение 1968 года ополчилось на своих родителей как на военных преступников. Некогда восторженные члены Гитлерюгенда, принадлежавшие к поколению помощников ПВО люфтваффе, тоже упрекали своих родителей в том, что те помогли Гитлеру захватить власть и погнать их на войну в качестве пушечного мяса. Многие считали себя жертвами не только Гитлера, но и собственных родителей. Так, например, 29-летний Ахим фон Бойст, соучредитель гамбургского отделения партии «Христианско-демократический союз Германии», в ходе инициированной в 1947 году журналом Benjamin дискуссии на тему «Виноваты ли наши родители?» заявил: «Большинство наших родителей – не демократы и никогда ими не были, и в этом я вижу корень зла. Гитлеру удалось убедить немцев в их исключительности по отношению к другим народам. Большинство наших родителей приняли эту безумную идею, и произошло это не только из-за их легкомыслия или доверчивости, но и из-за бессовестности. Они, естественно, оказали влияние и на нас, своих детей, и тем самым возложили на себя тяжкую вину».[392]
Окончание Нюрнбергского процесса 1 октября 1946 года. В машинописном зале Дворца правосудия остались лишь выдохшиеся переводчицы, секретарши и горы бумаг
Однако эта критика родителей носила не воинственный, а чуть ли не меланхолический характер. Что бы ни было причиной их бедствий – демонические силы, безумие, дьявол, капитал или их собственная алчность, большинство немцев решили про себя: «Проехали! Забыть, как кошмарный сон!» – и, пожав плечами, без всякого воодушевления сомкнули ряды. «У меня своих дел по горло», «С этого дня буду думать только о себе и своей семье» – приблизительно так многие формулировали свою позицию в отношении всего, что происходило вокруг. «Без меня!» – гласил исторический ответ отдельного, замкнувшегося в себе гражданина на девиз пресловутого народного единства – «Один за всех!». Теперь немцев связывала проникнутая недоверием и усталостью, редуцированная до абсолютного минимума солидарность, в которой можно было спрятать и похоронить чудовищные противоречия. Они досыта наобщались друг с другом в ходе решения каждодневных насущных проблем: обманывая друг друга на черном рынке, воюя друг с другом за крышу над головой, за хлеб и за уголь. В этой борьбе быстро стерлась разница между членами НСДАП и противниками нацизма, и на первый план выступила главная ценность послевоенной морали – оставаться более или менее порядочным человеком в условиях разрухи и сохранять хоть какое-то чувство меры в борьбе за выживание.
Хотя послевоенные немцы были уставшими, раздраженными и излечившимися от любых националистических эксцессов, их сплоченность и в этом отношении была отмечена постоянством и твердостью: они простили себе нацистские преступления. То, что немцы не пытались свести счеты друг с другом, стало вторым феноменом, поразившим победителей. Уж если они чувствуют себя жертвами, то почему не жаждут мести, не стремятся покарать своих мучителей? В первое время оккупационные власти опасались беспорядков, волны насилия, многочисленных актов мести противников нацизма своим преследователям. Готовились к этому и многие борцы сопротивления. Но они «выпустили пар» в ходе борьбы за выживание, как записала Рут Андреас-Фридрих
