разглядывает грязные пуговицы на пальто. Жизни в Эллиоте не было.
Она тяжело вздохнула и убрала руки.
— Я не знаю, почему ты за мной пошёл. С самого первого дня не понимала. Сначала сообщение, потом лавка, кафе, твой дом. Ты вёл меня за собой, ты смотрел на меня так… Будто я не пустое место. Ты мне доверился. Но ты ведь не дурак. Ты ведь понял, что я не сумасшедшая. Пускай в ведьм ты не верил, но ты ведь понял… Ты всё знал, когда шёл за мной. Но всё равно шёл. И я не знаю, зачем.
Она молчала, казалось, целую вечность.
— Но если это… Если ты по той же причине сейчас не возвращаешься, то прекрати это. Потому что я всё равно тебя верну, с твоего согласия или без. Ты мне даже отказать не можешь. Так что лучше подумай о своей гордости и вернись сам.
Гордость Эллиота, кажется, тоже мало волновала.
— Ну ладно, — Ынбёль ощущала обиду и злость. Она снова накрыла грудь парня своими ладонями. — Вернись, кому сказала? Я тебя люблю, понял? Я только и мечтаю о том, чтобы снова тебе это сказать. Живому. Глядя в глаза. Я ни разу не говорила этого, глядя тебе в глаза. А так хочется. И хочу, чтобы ты… Тоже сказал… Или не сказал, но это неважно. Если ты меня не любишь, то я пойму…
— Люблю.
Слабый тихий голос разрезал ледяной воздух подвала и душу Ынбёль заодно. Движение остановилось во всём теле: ни циркуляции, ни раскрытия лёгких. Ничего. Это холодно и больно.
Ынбёль вздрогнула, оживая, и уставилась на лицо Эллиота. На нём скопились влажная от слизней грязь, каменная крошка, неровности и шероховатости, — остатки смерти. Эллиот слабо морщился и пытался открыть глаза. Заново привыкал к телу. Земля под его весом потихоньку теплела. Ещё немного, и полезут заколдованные на кровь цветы.
— Эллиот… — Ынбёль всхлипнула.
— Я услышал, как ты тараторишь, — слабо сказал он. — Тебя всегда надо останавливать, когда ты тараторишь — иначе заблудишься в себе… И вот я.
— Я наговорила кучу красивых слов, а тебя вернуло желание меня заткнуть? — Ынбёль обливалась слезами счастья, но всё равно ощутила слабый укол обиды.
Эллиот дёрнул пальцами, затем запястьями. Замер, потому что уже устал. Чуть позже он согнул руки в локтях и пошевелил плечами. Он весь был похож на шарнирную куклу, которую проверяют на гибкость: сгибался то тут, то там, непроизвольно дёргался.
— Помоги сесть.
Ынбёль обняла его за плечи и подняла. Эллиот приоткрыл глаза и немного бешено огляделся вокруг. Нащупал под пальцами землю, оглянулся на клумбу. Лицо его не выражало решительно ничего, и Ынбёль вдруг поняла — она ведь не знает, как должен вести себя воскрешённый. Точно ли это Эллиот? Может, разумный зомби? Кто ещё так спокойно будет реагировать на место своего упокоения…
И на своего убийцу.
— Эллиот, ты…
— Я помню.
Всё внутри окончательно обледенело и замерло.
— Я у вас дома? — Эллиот подался вперёд и руками согнул ноги в коленях. Те его практически не слушались. — Ван Ынбёль? Я в логове сектантов?
— Мы не сектанты, мы ве…
— Знаю, — быстро. — Побудь пока сектанткой.
— Как скажешь.
Эллиот, наконец, посмотрел на неё.
— Ты… Ты меня спасаешь? Или это…
— Нет. То есть да. Спасаю. И нам надо уходить.
— Я ног не чувствую.
— Тебя больше суток не было. Тирана я домой тоже несла.
У Эллиота напрочь промёрзли суставы, а из ушей высыпалась земля. Когда он попадёт в тепло, то будет кричать от боли.
Из подвала выбирались, кажется, сотню лет. Живого Эллиота тащить было тяжелее, а сам он пока двигался очень плохо. Казалось, он даже не пытался помогать, но Ынбёль ничего не говорила — знала, что ему настолько же плохо, насколько и изнывающим наверху ведьмам.
Лестница стала настоящей победой, но предстояло ещё вывести Эллиота из дома.
Ынбёль отперла дверь и посмотрела в темноту.
— Ладно. Ты можешь кое-что слышать, но, прошу тебя, ни с кем не заговаривай. Они могут разбудить остальных.
— Ясно. Не слушать плохих ребят.
— Нет, — Ынбёль мрачно усмехнулась — усмехнулась? зачем? — и пояснила: — Те, кто говорят — не плохие. Страшнее всегда те, кого не слышно.
До главного входа идти надо было мимо лестницы и через гостиную для собраний. Этот путь был рискованнее, зато намного короче — а Ынбёль не была уверена, что дотащит Эллиота до лавки.
Эллиот честно старался переставлять ноги. Ынбёль запретила ему трогать стены, опасаясь сигнализации и кто знает, чего ещё. Дом вряд ли сейчас был на их стороне, но, очевидно, и мешать не торопился. Совсем как любой нормальный дом. В коридорах никто не бегал, не охотился, не раздирал птиц, не капал призрачными лужами. Все наблюдали.
Ощущение, что всё будет хорошо, помогло не упасть замертво во дворе. Снег остановился, как только дверь в дом ковена закрылась. Почти конец. Эллиот задышал чаще. Он стучал зубами и будто не верил, что мир вернулся.
— Ещё рано, потерпи, — процедила Ынбёль, чувствуя, как Эллиот расслабляется, подставляя лицо ночному воздуху. — Я укрою нас от чар и глаз, но надо отойти подальше. Тут все всё чувствуют.
Эллиот покрепче стиснул восстановленные зубы и кивнул.
Ынбёль глубоко вздохнула, поправляя невидимую львиную шкуру на спине. Откинула её, накрыв ещё и Эллиота. Послала не просьбу — приказ. Скрыть и уберечь, чтобы никто не нашёл.
Всю дорогу до его дома они молчали. Ынбёль сильно устала, была голодна, смущена и сильно ненавидела себя. Эллиот умирал в попытках вспомнить, как правильно ходить — ему тоже было не до разговоров. Они шли в вынужденную обнимку, но были невероятно далеко друг от друга. Земля продолжала сыпаться под ноги. Звала вниз того, кого у неё украли. «Не отдам, — решительно подумала Ынбёль, покрепче хватая Эллиот. — Не заслужила».
— Ещё немного, — мягко сказала она, — вон твоё окно, видишь? Я сама позвоню в звонок. Мне зайти с тобой? Эллиот, слышишь?
— Да, — он пошатнулся. — Зайди.
Заспанная и встревоженная мать встретила их так, будто всё время провела у входной двери. Ынбёль при виде неё ощутила знакомое тяёелое чувство вины. Женщина перегородила путь, покрепче затянула пояс халата, чтобы испуганное сердце не выскочило, серьёзно спросила:
— Подрались?
— Здрасьте, — для начала сказала Ынбёль, начиная сочинять: — Нет. Он немного не в форме, но… С ним всё хорошо. Там такое случилось…
— Мам, — просто перебил Эллиот.
Его голос дрогнул на мгновение. Слабая-слабая попытка выразить отвращение, тошноту и боль. Ынбёль ощутила, насколько сильно Эллиот хочет сказать ей, как скучал, как думал,
