противиться бесполезно, но она всё равно борется. Цепкая хватка удерживает ее под водой до тех пор, пока она уже не смиряется со своей злой участью; но тут рука вытаскивает ее наружу. Возле бассейна появляются еще двое; они что-то держат в руках.
Узниц вытаскивают на берег; здесь каждую из них один хватает за руки, а по двое – за ноги. Далее белые фигуры натирают их чем-то так сильно, что кажется, будто в темноте на коже проступает кровь. Трут чем-то вроде пористого камня, скребут до тех пор, пока не загорается вся кожа на шее, спине, на ягодицах, которые они бесцеремонно раздвигают; затем наступает черед грудей, локтей и коленей. Два жестких пальца разводят Соголон ку и вбрызгивают туда воду, вначале бдительно всё ощупав.
Причина этой бдительности ясна. У большинства женщин из племен грязевых хижин этот отросточек вырезается перед тем, как девочке исполнилось десять и еще три года. «Убрать мужчину внутри женщины» – так это называется у них. Но в местах, откуда родом Соголон, никому и дела не было до того, кем она вырастет. «В тех местах не все резаные!» – хочется ей крикнуть своим мучителям. После терки пленниц умащают маслами и травами, после чего снова натирают. Удовольствовавшись содеянным, белые балахоны тащат их обратно в бассейн и опять едва не топят.
Затем их, мокрых и голых, тащат обратно в направлении дворца. Милостивцу Квашу Моки хватило доброты не выстроить вдоль дороги весь свой двор любоваться, как этих падших несут обратно. Сестра Короля при этом помалкивает, а Соголон злится – на нее, на них обеих, на тех, кто решил наказать ее за близость к осужденной, а еще на госпожу Комвоно за то, что притащила ее сюда в качестве подарка. Она злится на ветер, который приходит на помощь только тогда, когда всё оборачивается еще хуже. Язви богов! В большом зале принцессиного дворца их обеих облачают в белые одежды, и тогда с ними впервые кто-то заговаривает.
Голос звучит как женский, но это может быть и евнух или просто кто-то молодой. Голос говорит, что теперь, когда они очищены ото всего, они ничто и не должны ничего носить. Но нагота – это тоже не ничто, ибо в ней мы рождаемся и таковыми живем, созидая жизнь, и не бывает двух одинаковых оттенков наготы.
– Но всё ничто одинаково, и поскольку вы обе ничто, то и носить должны цвет ничто – белый.
Они уносят всё – даже кровати; даже баклажку вина, которая припрятана у Эмини. Это производит свой эффект. Впервые Эмини кричит, что она принцесса и Сестра Короля, и что все они будут обезглавлены за то, что содеяли с ней этой ночью, с ней и Соголон. Тот, что похож голосом на евнуха, подходит прямиком к Эмини и отвешивает ей две звучные пощечины.
– Взываю к покорности! – чеканит он.
– Да кто тебе внушил, что ты смеешь мною распоряжаться? Ты думаешь, раз я иду в ваш дурацкий монастырь, значит я монахиня? Меня посылают туда, чтобы убрать от глаз Короля, а не затем, чтобы стать одной из вас!
– Повторять дважды мы не будем.
– А иначе вы меня что, убьете? Гляньте на эту дурищу, которая считает, что раз она моет мне кожу, то смывает мою кровь. Я Дом Акумов! Мои предки повелевают твоими предками!
Балахон-евнух кивает двум другим, и те хватают Эмини. Она вызывающе хохочет, по-прежнему крича, что боги обрушатся на них как океан, за осквернение королевской крови.
– Взываю к покорности. Тому, кто не видит покорности, мы выколем глаза. Тому, кто ее не явит, мы отрежем руки. Тому, кто не слышит ее, мы отрежем уши.
Одна из фигур выкручивает Эмини руку за спину, другая засовывает ей в рот пальцы и раздвигает челюсти, а третья подходит с зажимом. Эмини пытается кричать. Соголон вскидывается, но ее тоже хватают. Принцессе зажимают язык и тянут.
– Тому, кто не взывает о покорности, мы …
Близится фигура с кинжалом. Эмини судорожно борется. Даже в сумраке видны ее полные страдания глаза, и Соголон тоже плачет. Фигура подносит кинжал к губам Эмини, готовясь отрезать язык, но затем останавливается и убирает кинжал в ножны. Эмини отпускают, и она без сил падает на пол, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Соголон, сама не своя, подбегает и прижимается к ней.
– Примирись со своей посмертной жизнью, – говорит балахон-евнух. – Завтра мы отбываем.
Кваш Моки, король сиятельного могущества и не менее сиятельной любви, более склонен к уединению в своих покоях, нежели лицезреть отъезд своей сестры. Ибо, хотя она отправляется в служение богам, он без особого стыда сознает, что спровадить ее в монастырь – это всё равно что проводить ее на тот свет.
«Возрадуйтесь, люди Фасиси! Ибо тот, кто однажды приумножит число богов, разделяет чувства, свойственные мужчинам и женщинам мира сего!» – вещают на площадях, на улицах и с крыш домов королевские окъеаме. Такова истина для народа Фасиси. Увидеться напоследок со своей сестрой Кваш Моки не желает и потому направляет к ней своих близнецов. Своих ибеджи.
– Тетя, значит, теперь, когда ты монахиня, ты бедна? – справляются близнецы.
– В глазах богов мы все бедны. Даже ваш отец.
– Но у нашего отца есть львы и золотая колесница!
– Ну есть.
– Значит, он богат. Он кто-то.
Они уже большенькие и имеют обличье принцев. Раньше они носили что вздумается, то есть не больше, чем свои вихры при полном отсутствии одежды, или что-нибудь, стянутое с других по их приказу. Теперь же на них свободные, ниспадающие черные накидки – такие носил их отец до того, как стал Королем. Согласно традиции, они отпустили длинные волосы.
– А теперь, когда ты монахиня, ты будешь носить пояс верности? – интересуется второй.
– Что? Кто тебе всё это скармливает, мальчик?
– Никто не скармливает. Женщины болтают при дворе и смеются. Им всё равно, услышит кто-то или нет. Они говорят, тебя здесь больше нет, чтобы держать их за языки.
– Что ж. Гадючья яма возвращается к своему шипению. Ты будешь по мне скучать?
– Нет.
В комнату входит Соголон и сразу делает шаг назад, но близнецы ее окликают. Кто из них кто, она отличить так и не может.
– А рабыни монахиням разве полагаются, тетя? – спрашивает один из них.
– Она не рабыня, – отвечает Эмини после некоторой паузы.
Ибеджи смотрятся в той же поре, однако Соголон чувствует себя старше, особенно в этой белой рубахе с длинными рукавами и длиннющей юбке, что раздувается как рыба на
