может снести головы нескольким, — назидательно говорила Медея.
— Я пытаюсь, — процедила Пандора.
— Разве? А мне кажется, ты сдерживаешь себя, как я и пророчила. Ты боишься, что так много влитой в твою душу тьмы окончательно тебя погубит.
— А это не так?
На губах царицы чудовищ зазмеилась усмешка.
— Как насчет того, чтобы проверить? Но прежде нужно освободить твой дар от оков.
— Мой дар не…
— Ты сама устанавливаешь свои собственные границы, и сейчас вырваться за их пределы тебе не позволяет страх.
— Я не боюсь ни Ареса, ни его химер. — Вскинув голову, припечатала Пандора.
— Я говорю ни о химерах, ни об Аресе. Ты боишься не вернуться к тем, к кому ты так привязана, прежней. Той Пандорой… Деми, которую они успели узнать. Именно это сдерживает тебя, не позволяет тебе измениться. Вырваться из кокона, сбросив с себя его ошметья, и стать наконец той, которой тебя создала сама Алая Эллада.
Слова Медеи по-настоящему ее разозлили. Ей, отринувшей нормальную жизнь, добровольно заточившей себя в Тартаре, продавшей тьме свою душу, вменяют в вину столь заурядное, столь примитивное чувство, как страх?
Они поймут. Никиас, Доркас и Ариадна… они поймут, почему она это сделала. Почему такой стала. В конце концов, Пандора делает это и для них — для того, чтобы они однажды проснулись в мире без войны, в мире под голубым небом. Но пока она цепляется за них, пока хранит в себе свет, как наказывала Цирцея, места для тьмы в ней меньше, а значит, меньше и силы.
Память, которую она так стремилась обрести, сейчас ей только мешала.
Настал час, когда Пандора нарушила данное Ариадне обещание. Опустила все барьеры и камнем рухнула в пропасть, позволяя вековечной тьме заполнить каждую клеточку своей души, выжечь в ней человечность. Места для света в ее душе не осталось. А в памяти звучали слова Никиаса, сказанные в их последнюю встречу: «Даже рожденный чудовищем, каждую свою жизнь я отстаиваю свое право не быть им. Не поддавайся тьме, что зреет в тебе, Пандора».
Что же… Она поддалась.
Надо было видеть улыбку Медеи, когда она одним жестом убила с десяток приготовленных для ее собственной жатвы химер.
— Ты готова, Пандора. Теперь ты готова.
В Эфире она была одна. Ни Никиаса, память о котором имела привкус горечи и пепла, ни сотрясающей землю Доркас.
И богов Пандора не видела. Только монстров.
А еще — воинов, что отчаянно, бесстрашно противостояли армии химер. Арес, говорят, намертво схлестнулся с самим Зевсом, и боги были там, на той стороне войны, что приличествовала им, что приносила славу и почести.
А смертным достались монстры.
Однако Пандора понимала важность своей собственной битвы. Химеры не просто были армией бога войны. Они — словно кровеносные сосуды, жилы, по которым к Аресу текла сила, необходимая ему для войны. Именно для этого Геката их и создала. Керы отобранной у душ силой насыщали Ареса. Каждый яростный крик вбирали в себя воплощенные в химерах Лиссы, духи бешенства. Смертельные ранения насыщали обретших плоть Фонос, духов убийства. Распространившаяся по полю боя колдовская чума питала Носои. Гибель воинов, что переоценили свои силы, утоляла голод духов непомерной гордыни Гибрис. Алгеи, напившись боли и страданий, разбухали, как насосавшиеся крови комары.
Из всего этого котла Арес и черпал свои силы. И Пандора пришла в Эфир с одной-единственной целью: этот сотканный из сотен и тысяч нитей канал разрубить.
Она затерялась среди воинов Зевса — ей не нужна была слава. И вовсе прикрывалась тенями Медеи, чтобы Арес не смог раньше времени ее распознать. Чтобы Искры всех мастей не узнали, что рядом с ними — Пандора. Чтобы Керы, вороньем кружащиеся над поле боя, Аресу ни о чем не донесли.
Она привычно коснулась силы, и ее затопило холодом и темнотой. Нащупала нити, ведущие к химерам, и потянула их на себя, натягивая их скрипичными струнами. Через них выпивала из монстров благословенную тьму, заполняя ею бездонный колодец своей собственной сути, своей души.
Но чем дольше Пандора вытягивала из химер их темную силу, тем сильнее разгоралось внутри нее темное пламя. Тьма, текущая по ее венам, стала горячей, обжигающей, словно расплавленный металл. Опаляла не внутренности, но саму душу.
«Терпи», — приказала она себе, в шаге от того, чтобы забиться в агонии.
И она терпела, пока алые от крови облака усеивал прах сожженных в этом странном погребальном костре химер.
Пока в память врезались чужие крики, пыталась понять: отчего боги и герои Эллады так прославляли сражения? В войне ведь ничего красивого, ничего возвышенного и героического нет. Лишь грязь, кровь и боль. Заливший пространство железистый запах и острый запах страха и омытых лишь все той же кровью тел.
Пандора не запоминала лиц, что проносились мимо. Не чувствовала сопричастности к «великому делу» — противостоянию богу войны. Она просто делала свое дело, послушно исполняя уготованную ей роль. Такова ее судьба — играть навязанные ей роли. Какая ирония: Зевс желал, чтобы именно она стала той, кто откроет пифос. Алая Эллада, то ли отлитая из первозданного хаоса, то ли сотворенная некой высшей (выше богов) силой, желала, чтобы Пандора стерла с лица земли тех, кого породил Зевс… и Арес.
В один из таких алых и бесконечно похожих друг на друга дней Пандора увидела Харона. Он проявился посреди Эфира, вместе с собой перенеся Искру. Очередного вымуштрованного, закаленного в Гефестейоне воина.
— Деми? — завидев ее, изумленно воскликнул перевозчик душ.
Пандора могла представить, как выглядит со стороны. В ее руках никогда не было оружия, лишь один острый клинок ждал своего часа в ножнах — на случай, если кто-то из химер подберется слишком близко. И пусть подобного она им не позволяла, все равно была перепачкана кровью с ног до головы.
— Пандора, — хрипло отозвалась она.
Харон, помедлив, кивнул. Химеры наступали, стремительно его заслонив. Перевозчик душ объявился лишь несколько часов спустя. Сколько из них он наблюдал?
— Кассандра хочет тебя видеть, — не терпящим возражения тоном сказал он.
Пандора усмехнулась, не переставая развоплощать. Она загнала тьму себе под кожу, приручила атэморус и стала погибелью для химер, но пророчица и по сей день считала, что она должна бежать в Акрополь по первому ее зову. Нет, повелению.
— И Никиас, что удивительно, тоже. А я все думаю, отчего он так рвался сюда… Кого искал по всему Эфиру?
Пандора вздрогнула. Она же заглушила в себе его свет, заслонила тьмой обжигающие чувства. Откуда тогда это вспыхнувшее в ней, пусть и на миг,
