ль присмирели?
Проснутся – только погоди.
Блажен, кто ведал их волненье,
Порывы, сладость, упоенье,
И наконец от их отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охладил любовь разлукой,
Вражду злословием. Порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой.
Что до меня, то мне на часть
Досталась пламенная страсть,
–
Страсть к банку! ни дары свободы,
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
–
И я теперь, отшельник скромный,
Скупой не веруя мечте,
Уж не поставлю карты темной,
Заметя грозное руте;
Мелок оставил я в покое,
Ата́нде, слово роковое,
Мне не приходит на язык –
От рифмы также я отвык.
Что будешь делать? Между нами –
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами,
Хоть всё имеет quinze et le va[46]
Большие на меня права.
Строфа XXI.4 Первоначально в беловой рукописи строфа кончалась следующими стихами:
Так в Ольге милую подругу
Владимир видеть привыкал;
Он рано без нее скучал
И часто по густому лугу,
Без милой Ольги, меж цветов
Искал одних ее следов.
После XXII строфы в беловой рукописи – еще две:
Кто ж та была, которой очи
Он без искусства привлекал,
Которой он и дни и ночи
И думы сердца посвящал?
Меньшая дочь соседей бедных.
Вдали забав столицы вредных,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей она
Цвела, как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой,
Цветок, быть может обреченный,
Не осушив еще росы,
Размаху гибельной косы.
–
Ни дура англинской породы,
Ни своенравная мамзель,
В России по уставу моды
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель,
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала шелк ее кудрей,
Читать «Помилуй мя» учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.
Строфа XXXI. После нее в черновой рукописи начата следующая строфа:
Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать,
В линейке ездить по работам,
Браниться, в баню по субботам…
. . . . . . . . . .
Строфа XL. После нее в беловой рукописи – еще одна, заключительная строфа:
Но, может быть, и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как прошлогодний календарь
Или затасканный букварь.
Но что ж: в гостиной иль в передней
Равно читатели черны,
Над книгой их права равны,
Не я первой, не я последний
Их суд услышу над собой –
Ревнивый, строгий и тупой.
ГЛАВА III
Строфа V. После нее в черновой рукописи следовали стихи, предполагавшие иное развитие действия:
В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань вечерних размышлений
В уме Татьяне посвящал.
Проснулся он денницы ране
И мысль была всё о Татьяне.
«Вот новое, – подумал он, –
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно,
Себя уж то-то б одолжил;
Посмотрим». И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще – всякий день,
Ведь им досуг, а нам не лень.
–
Решил, и скоро стал Евгений
Как Ленский . . . . . .
. . . . . . . . . .
Ужель Онегин в самом деле
Влюбился? . . . . . .
Строфа X. После нее – в беловой рукописи:
XI
Увы! друзья! мелькают годы –
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой.
Всё изменяется в природе:
Ламуш5 и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик;
Бывало, нежные поэты
В надежде славы и похвал
Точили тонкий мадригал
Иль остроумные куплеты,
Бывало, храбрый генерал
Служил и грамоты не знал.
Строфа XVIII. К этой строфе в рукописи – примечание:
Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? – По страсти, родимый, – отвечала она; – приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить. – В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были пристрастны.
Строфа XXI. В беловой рукописи после нее еще строфа:
Теперь мне должно б на досуге
Мою Татьяну оправдать –
Ревнивый критик в модном круге,
Предвижу, будет рассуждать:
«Ужели не могли заране
Внушить задумчивой Татьяне
Приличий коренных устав?
Да и в другом поэт не прав:
Ужель влюбиться с первой встречи
Она в Онегина могла,
И чем увлечена была,
Какой в нем ум, какие речи
Ее пленить успели вдруг?»
Постой, поспорю я, мой друг.
Строфа XXIII. После этой строфы в беловой рукописи первоначально было:
Но вы, кокетки записные,
Я вас люблю – хоть это грех.
Улыбки, ласки заказные
Вы расточаете для всех,
Ко всем
