что «фальшивый доминиканец» когда-то на самом деле готовился принять постриг. Но это не составляло и половины всей истории. Это был путь человека ищущего: здесь можно мгновенно переноситься в разные эпохи. Читать сегодня «Вопреки богохульству» значит попасть сначала в Париж 1940-х — а затем оказаться в середине 1960-х, когда всякий вопрос был открыт, потом в начале 1970-х, когда большинство когда-то вопрошавших в отчаянии капитулировали перед ответами. Это значит перенестись прямиком в Лондон 1976 года, когда «Мы станем руинами» Мура могло быть изображено на панковских куртках, если бы грамматика не была столь причудливой и если бы лозунг Джейми Рейда для Sex Pistols «ВЕРИМ В РУИНЫ» уже не красовался на них; перенестись обратно в май 1968 года, когда распылённое на бульваре Сен-Мишель граффити «ВАС ЖДУТ ЖИВОПИСНЫЕ РУИНЫ» рекламировало отпуск для туристов, а обещанная новая революция так и не случилась; а затем пересечь бульвар Сен-Жермен в сторону рю де Фо, чтобы оказаться в начале 1950-х, где в кафе “Moineau’s” несколько человек, называвших себя Леттристским интернационалом, вознамерились исполнить то обещание, которое Мур дал и не исполнил. Ведь там существовала иная традиция абсолюта, идущая бок о бок с традицией греха и покаяния: бесконечная череда роковых заклятий, традиция во всём находить уродство, зло и заблуждение, легенда о попытке превратить маску разочарования, когда нет истины, красоты и добра, в настоящее лицо. Как и в случае музыки Sex Pistols, шума дадаистов, пророчеств групп, собиравшихся вокруг Ги Дебора, путь Мишеля Мура к Нотр-Даму сам по себе является вариантом той истории, которую я здесь рассказываю, в то время как это событие было обрисовано в общих чертах в предыдущих набросках и запечатлелось в вариантах последующих. В годы, которые привели его в собор, Мур осуществлял тайную историю грядущего времени, которое никогда не узнает его имя.
Он
Он родился в 1928 году в буржуазной семье в пригороде Парижа; там придерживались социалистических, почти красных идей, но с оглядкой. Его отец был муниципальным архитектором, чьи политические взгляды зависели от размеров вознаграждений. Ни одного Мура, с гордостью говорил он своему единственному ребёнку, уже более сотни лет не крестили, и Мишель до шестнадцати лет не видел церковь изнутри. Канонической семейной легендой для него являлся прадед по отцу, член Парижской коммуны. Но как только отец выходил за порог, бабка по матери нашёптывала Мишелю историю о другом предке — об аристократе, полагала она, закончившем жизнь на гильотине, мученике кровожадных Робеспьера и Сен-Жюста.
Политика доминировала за обеденным столом, во всех похвальбах и насмешках, мать Мишеля молчала. Она была сумасшедшей. Когда Мишелю было восемь лет и семья отправилась в отпуск в Бретань, мать повела его через глубокое ущелье по узкому деревянному мосту и сказала, что собирается броситься вниз на камни. Если Мишель любит её, то он последует за ней: «Так мы всех их накажем!» Вернувшись в Париж, она увлеклась картами таро, спиритическими сеансами, автоматическим письмом: пригородный сюрреализм.
В 1940 году она умерла трудной и мучительной смертью от рака, отец Мишеля фактически бросил её ради любовницы. Когда нацисты вошли в Париж, отец уже был готов к побегу на юг, посчитав, что за социалистические убеждения его тут же приставят к стенке и расстреляют. Он поднялся вместе с Мишелем на чердак и сжёг двадцатилетнюю подборку левацких газет, манифестов, талисманов: фотографии Леона Блюма, премьер-министра Франции в 1936–1937 годов от Народного фронта, Пассионарии, героини-коммунистки побеждённой Испанской республики. Он сделал это, объяснил он, чтобы защитить семью — Мишеля и его бабушку, которым предстояло остаться в Париже.
Для Мишеля его отец умер, как и его мать. Это был лицемер. До войны он парковал машину подальше от мест собраний Народного фронта, чтобы прийти пешком — «как все остальные рабочие». Следуя линии Коммунистической партии о том, что при вступившем в силу пакте Гитлера — Сталина «национал-социализм это всё ещё социализм», он вскоре вернулся в нацистский Париж. Он женился на своей любовнице, Мишель отказался жить с ними. Подростком он жил со своей незадачливой бабушкой. Иногда его отправляли в Эльзас навещать своего дядю, который преуспел от нацистского завоевания. Почему бы и нет? Немцы устраивали неплохие концерты в парках. Они были вежливы. Жизнь продолжалась.
С самого
С самого начала «Вопреки богохульству» наполняется настоящей злобой: во всём тексте центральной мыслью остаётся «я ненавидел». В книге нет оправданий послевоенного благочестия. «[Он был] слабым человеком, — писал Мур об отце, — который не мог понять нужды в героических поступках или воли к власти… [он] отказывался признать, что фашизм стал расплатой за демократию, за ложь таких демократов, как он». Пассионария, сталинистка, могла бы согласиться — но для отца Мишеля, для которого убеждения были настолько же сентиментальностью, насколько и удобством, Пассионария была невиновна. Для Мура, вспоминавшего после событий в Нотр-Даме, или для подростка Мишеля, заглядывающего в забвение, невиновен не был никто. Когда Мишель со своей бабушкой отчаянно пытались пробраться на поезд из Парижа, когда они проталкивались в толпе, мальчик видел тех же людей, которых видел с отцом на собраниях Народного фронта, и его тошнило.
Я думаю, что воспоминание о тех объятых ужасом мужчинах и женщинах, толпившихся вокруг Лионского вокзала 11 июня 1940 года, о той толпе без души, без мужества, без надежды, потому что у неё не было предводителя, навсегда охранит меня от веры в прекрасные мифы демократии. Тогда в моё детское сердце снизошло некое откровение, и я осознал всю необходимость порядка, все преимущества власти. Бог, которого по наущению моего отца я должен был бы почитать, вымаливал железнодорожный билет! Народ, обожествлённый народ, умирал от ужаса, потому что у него не было лидера, и проклинал свободу, которая привела его к катастрофе7.
Такая риторика могла быть уместна после Мая 1958-го, когда де Голль взял власть в свои руки после хаоса Четвёртой Республики. В 1950-м это была непристойность.
Оскорбляемый
Оскорбляемый в школе за свои обноски и битый за унаследованный антиклерикализм, Мишель давал сдачи. Пока же ему некуда было идти — так что в начале 1944 года он оказался захвачен молодёжной коллаборационистской средой. Фашизм был благородным, захватывающим делом; Мур писал: «разыгрывалось удивительное приключение». Удивительное приключение состояло в основном в спасении жертв налётов Союзников на окраины Парижа, но лидеры группы Мишеля носили симпатичную униформу и имели настоящие револьверы. Впоследствии он заявлял, что с таким же успехом мог присоединиться к Сопротивлению. Но здесь было безопаснее.
Освобождение в августе 1944-го показалось Мишелю шуткой. Изменилось
