Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сестрами.
Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.
— Что теперь делать? — говорила Христина. — Вызвать Юлиуса? Но письмо не может поймать его в океане. И когда он еще вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать ему, он вызовет того на дуэль, а этот демон убьет его! Если скрыть от него?… Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! С какими глазами я предстану перед ним? Как я смею допустить, чтобы его губы прикасались к тому лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже велел мне снести позор, а теперь еще велит и жить с этим позором!
— Да, приходится жить, — говорила Гретхен. — Умереть — значило бы сомневаться в божьей справедливости. Будь уверена в том, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Потерпим, подождем своего отмщения. Кто знает, может быть, мы даже будем содействовать этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права умерщвлять себя.
Предрассудки козьей пастушки возымели свое действие на отчаяние Христины. Сумасшествие заразительно. Гретхен, все более и более удалявшаяся от действительной жизни, увлекала и Христину вместе с собой в мир видений и химер. Бедная, нежная душа Христины видела свою жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла успокоиться от угрызений совести и подобно тому, как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление.
Так виделись они ежедневно в течение целого месяца. Потом Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала ходить к ней в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок. Христина не пустила ее к себе. Она по целым дням сидела в своей комнате, запершись на ключ, не выходя никуда, не говоря ни с кем ни слова, и Гретхен напрасно старалась разгадать, какое еще новое горе прибавилось к ее позору и отчаянию, так что она не могла теперь выносить даже присутствие ее сестры по несчастью.
Прошла неделя с тех пор, как Гретхен не виделась с ней, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в начале этой главы, она, как снег на голову, явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.
Пораженная такою напастью, Гретхен только ахнула и не могла произнести ни слова.
Христина в отчаянии рвала на себе волосы.
— Вот каково мое положение! Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и семнадцати лет? А ты еще говоришь о божьей справедливости!
Гретхен вскочила, на нее нашло какое-то исступление.
— Да! — воскликнула она. — И все-таки буду говорить, что есть справедливость на свете! Какие-нибудь причины должны же быть всему этому! Не может быть, чтобы бог послал вам такое испытание даром! Что ему за удовольствие добивать и без того измученное создание? Знаете? Он нам посылает мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, сестра моя, и помолимся и возблагодарим господа бога! Этот мерзавец получит возмездие!
И с какой-то дикой радостью Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.
Глава шестьдесят четвертая Вопрос
Несмотря на все свои страхи, у Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями, может быть, и ошиблась, может быть, ничего страшного и не было на самом деле. Она решилась ждать, что будет.
Но и эта надежда только усугубляла ее страдания, время для нее стало сплошным мучением: с каждым часом, с каждым днем острое сознание неизбежной действительности все глубже пронизывало ее сердце уверенностью, как кинжалом.
Наконец, наступило время, когда сомневаться уже стало невозможно. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.
Что делать ей с этим ребенком? Воспитывать ли под именем и на глазах своего мужа ребенка, который, быть может, принадлежал другому, или отвергнуть и отдать Самуилу ребенка, который мог оказаться и ребенком Юлиуса, и какая из этих двух крайностей хуже по своей чудовищности? И какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми ли глазами нежной супруги, гордящейся перед целым светом своей любовью или стыдящимся и ненавистным взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора?
Ах! Она не в состоянии оставаться всю жизнь лицом к лицу с этим живым изобличением ее греха, с этой мрачной тайной, с этим страшным вопросом, который неумолимая природа вложила навеки в ее мозг!
Не надо забывать, что Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла никогда примириться со злом и найти извинение своему падению. Ее невольный позор все время терзал это бедное молодое сердце угрызениями совести и лежал на ней вечным несмываемым пятном.
Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрет со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то еще все это делить с мужем, заставляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой своего позора, она сделала все это, чтобы погубить Юлиуса?
И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на свое попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на женщине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством.
И наяву, и во сне огнем жег ее все тот же вопрос: Чей это ребенок?
Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса.
Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребенок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в нее отвращение, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что господь не допустил бы ее ненавидеть ребенка Юлиуса!
Она не ложилась теперь в оскверненную постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недостойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжелой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы.
