— Я согласна, — прошептала она слабым и разбитым голосом, окончательно теряя силы. — Только знайте вперед: если я сейчас не убью себя, то все равно убью себя потом!
— Зачем же? — сказал Самуил. — Если вы боитесь того, что я когда-нибудь предъявлю свои права, то я даю вам слово, что отныне я никогда больше не покажусь вам на глаза. Да ведь и Гретхен не убила себя… Христина, я люблю вас.
— А я вас ненавижу! — крикнула Христина.
— Я прекрасно это знаю! — сказал Самуил. Крик ребенка заставил ее решиться.
— О, презренный! — воскликнула она, почувствовав себя в его объятиях. — Напрасно ты будешь молить о прощении, ни бог, ни я, — мы не простим тебя вовеки!
Глава шестьдесят третья Оборотная сторона несчастья
Спустя несколько недель после ужасной ночи Гретхен только что вернулась в свою хижину и сидела, бормоча что-то про себя, как это делают помешанные, как вдруг увидела, что дверь отворилась, и на пороге явилась Христина, бледная, безжизненная, страшная.
У Христины был такой страдальческий и убитый вид, что козья пастушка очнулась.
— Что еще случилось? — спросила она.
Христина не ответила. Она опустилась на землю, поникла головой, закрыла лицо руками и долго сидела молча, напоминая собой статую Скорби.
Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.
— Госпожа! Дорогая госпожа! Да что такое случилось с вами? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокоилась. Теперь нам не надо расставаться надолго. Ну, говорите, что такое случилось еще? Ведь худшего несчастья уже не может быть?
Христина медленно подняла голову.
— Может! — ответила она.
— Каким образом? Я не могу себе это представить, да и господь не допустит!
— Господь! — повторила с горькой усмешкой Христина. — Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мною бог. Я сама не знаю, чьего ребенка я ношу под сердцем — моего Юлиуса или этого Самуила.
У Гретхен вырвался невольный крик ужаса.
С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избегать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен.
И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.
В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.
С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:
— Недаром он нам угрожал!
— Что такое? — спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорбленной гордости.
— Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? — с упреком сказала Гретхен.
В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.
— Ах! Сестра, молчи, ни слова!
Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.
Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.
Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.
И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.
Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.
Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.
— Сударыня, — сказал он, — я вам не нужен более?
— Господин Самуил, — ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, — помните, в чем вы клялись мне?
— Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, — прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, — что я держу свое слово, какое бы оно ни было.
И, поклонившись еще раз, он вышел.
С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.
Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.
— Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? — спросил он ее.
— Куда, батюшка?
— В Берлин. Ведь так было решено?
— Нет, — ответила Христина, — я передумала.
Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.
— А как же Самуил? — попробовал возразить барон.
— О! Я уже не боюсь его теперь, — ответила Христина, покачав головою.
— Что же, ты виделась с ним опять?
— Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?
— Разумеется, Христина.
— Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.
Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.
Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.
Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.
— Куда мне еще ребенка! — воскликнула она. — Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.
— Ты прежде так его любила!
— Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.
И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребенка.
И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.
Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.
