Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Сейчас конец января. Команда всё ещё нездорова. Однажды заболевшие то выздоравливают, то заболевают снова. Капитан по-прежнему очень плох. А исхудавший, осунувшийся штурман напоминает собственное привидение. Настроение на шхуне мрачное, непонятная болезнь, от которой у всех болят ноги, похожа на старую ведьму, изгнавшую радость. Что-то ждёт нас впереди? Доберёмся ли мы до полюса, вернёмся ли после домой или поляжем во льдах, заворожённые нашей ведьмой? Кто может знать, кроме Господа Бога? На него лишь и уповаем.
Обнимаю Вас, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. И умоляю не болеть.
Ваша О.»
* * *
Следующее письмо, которое Искрицкий взялся читать уже на другой день, было не таким пространным. После привычного своего приветствия Ольга писала: «…Уже кончается март. Если бы я была язычницей-самоедкой, то сказала бы, что Север мстит нам. Ведь всё началось после того первого убитого медведя. С тех самых пор команда никак не придёт в себя. Ослабевший штурман не устаёт повторять: “Это не цинга”. А тут ещё самый старший из матросов – Пеньевской – действительно заболел цингой. Сначала у него, как и у всех, тоже болели ноги. Но потом побелели и распухли дёсны, появилась кровь.
Но если у Пеньевского цинга, а у него именно цинга, то совершенно не ясно, чем болеют остальные. Слава Богу, все живы. Хотя капитан так плох, что был момент, когда мы потеряли всякую надежду. К счастью, мы ошиблись. Но до сих пор он не может выйти из каюты. Это и неудивительно. Думаю, если бы он только сумел встать, его ножки тотчас подломились бы под ним – и ноги, и руки у него стали похожи на прутики. Никогда прежде я не видала таких исхудавших людей. В день, когда впервые появилось солнце, мы вынесли его на палубу. Он сказал, что, увидев солнце, теперь непременно поправится. Тогда у нас у всех только и разговору было, что о солнце. Мы сошлись во мнении, что нет ничего удивительного в поклонении нашему светилу. Пережив хотя бы одну полярную ночь, поневоле станешь ему молиться. 13 февраля солнце выглянуло лениво, посмотрело на нас без всякого любопытства, потом зевнуло и убралось восвояси, чтобы продолжить прерванный сон. Но увидев его пресветлый лик, мы готовы были упасть на колени и биться лбами об лёд, умоляя солнце остаться с нами подольше. Так что ничего необъяснимого и странного в поклонении солнцу просто и быть не может. Кланяться, например, кошке – это нелепо. А солнцу – в самый раз.
Насладившись солнцем, мы унесли капитана в каюту и уложили его кости в постель. У бедного и беспомощного нашего капитана появились пролежни, и я, как могу, стараюсь облегчить его страдания при помощи губки и масел. Невозможно поверить, что эти мощи – красавец некогда капитан Дубровин.
С появлением солнца мы вернулись к определению широты по самой большей звезде. Последнее определение дало результаты 77°17´N 78°15´O. А это значит, что мы много севернее Новой Земли, и наша встреча с ней, а тем более зимовка, исследование и охота, едва ли состоится. Но если мы не оторвёмся от этой проклятой льдины, которая несёт нас неизвестно куда, мы не сможем достичь полюса. Представим, что небольшая группа уйдёт с собаками к полюсу, а “Княгиня Ольга” продолжит свой дрейф на льдине. Возвращаться этой группе будет уже некуда. Другими словами, такой поход будет означать только одно – самоубийство. Но при этом никто не знает, сумеем ли мы, а если сумеем, то когда, оторваться от льдины.
Штурман говорит, что нас относит к Шпицбергену, который матросы упорно называют Грумант. Заслышав эти слова, сказанные на палубе под лучами первого солнца, капитан, в котором душа еле держится, не преминул вставить и своё слово. С большим трудом, но всё-таки он объявил, что уверен: “Княгиня Ольга” скинет ледяные оковы у берегов Земли Франца-Иосифа. Штурман при этих словах бросил на капитана взгляд, полный удивления и негодования.
– Едва ли это возможно, – отрезал он. – Эта чёртова льдина никогда не растает на восьмидесятой параллели… С чего бы ей таять на самой северной оконечности Земли?..
– А я вам говорю, – пролепетал капитан из кресла, в которое мы его усадили, – что летом мы сумеем выпилить шхуну.
Штурман посмотрел на капитана так, словно решил убить его. И уже собрался было продолжить этот бессмысленный спор, но все, кто был рядом, стали делать ему знаки, чтобы он замолчал – ведь капитан едва живой! Штурману очень хотелось ответить, но он послушал нас и, заложив руки в карманы, ушёл.
Думаю, эта болезнь ни для кого из переболевших не прошла даром. Они вспыхивают по малейшему поводу. С самого начала плавания мне казалось, что капитан и штурман с трудом терпят друг друга. Теперь же это нетерпение достигло если не предела, то весьма высокого градуса. Поскольку капитан – всё-таки капитан, да к тому же он тяжелее переносил болезнь, штурману стоит проявлять больше выдержки. Но, видимо, из-за болезни это и для него стало непосильно. Кажется, он и сам всё понимает, потому что в самом буквальном смысле старается уходить от разговоров – просто встаёт и уходит.
Понемногу капитану становится лучше. Наверное, самое страшное позади. Но он всё ещё очень слаб. Мы стали выносить его на палубу – посидеть на солнышке, а вечерами – в кают-компании. Солнце, вернувшееся в середине февраля, с каждым днём остаётся с нами всё дольше и дольше. На сегодня это – главная наша радость. Всё остальное только пугает и настораживает. Почти каждый день слышим торошение. Так что даже привыкли к этому звуку. И всё равно боязно, что “Княгиня Ольга” однажды не выдержит ледяных объятий. Сейчас она недвижима и, кажется, не обращает внимания на ледяную суету вокруг. Вся в белом – укутанная ледяным покрывалом, присыпанная блёстками снега, украшенная бахромой инея – она похожа на невесту или спящую царевну. Вопрос только в том, что уготовано ей – пробуждение или погибель?
На всякий случай, часть провизии и необходимых вещей решено пока перетащить на шлюпки, установленные на толстую старую льдину футах примерно в пятистах от шхуны. А пока охота в разгаре. Медведей убита уже целая стая. Каждый день на судно доставляется по одному, а то и по три медведя. Среди трофеев немало тюленей и оленей. Так что мясо мы едим постоянно и во всех видах. Даже колбас на шхуне – как в мясной лавке. А шкурами можно было бы застелить все полы. Но что-то невесело от всего этого. Больше всего меня страшит, что у нас вышли все стеариновые свечи. А керосину осталось около двухсот фунтов[15]. Это не так уж и много. Уголь тоже на исходе, а плавник был только на берегу. Так что медведи медведями, но не топить же ими печь!
Скоро Пасха, и я надеюсь, что она принесёт нам облегчение и всякий дар, всем и коемуждо благопотребен – скорбящим утешение, недугующим исцеление, благоделающим в делех благих преуспеяние и благословение.
Чего и Вам горячо желаю, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич.
Обнимаю Вас.
Ваша О.»
* * *
Следующее письмо, за которое взялся Аполлинарий Матвеевич, было датировано маем. Письмо показалось ему тонюсеньким, и оттого читать он начал с особым волнением. «…Вот и май на исходе, – писала Ольга. – Повсюду уже всё зелёное, цветут сирень и ландыши. И только вокруг нас, сколько хватает глаза, всё белым-бело. Эта белая торосистая равнина угнетает не хуже полярной ночи. Наступает полярный день, и солнце, покинувшее нас было зимой, теперь ни за что не хочет с нами расставаться.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
