Все может быть.
Или это совсем другой фургон.
Долго ли я его преследовала? Сколько времени я считала еготем же самым?
Несколько часов.
Несколько потерянных часов, вырванных из моей жизни.
Полдня потрачено зря.
Слезы жгут мне глаза, к горлу подкатывает комок.
Ну что со мной такое творится? Я думала, что справляюсь, ивдруг сорвалась, скатилась до таких… таких глупостей. Смахнув слезы, яразворачиваю машину. Надо ехать домой. Я сама не своя, мне страшно.
У "зебры" на перекрестке пропускаю пешеходов.Бросаю взгляд на зеркало заднего вида — сзади меня нагоняет красная японскаямашина. Наконец все, кто хотел перейти, переходят. Поворачиваю.
Я больше не желаю думать о пауках, паутине и добыче.
Вернусь домой; приму ванну — нет, душ, чтобы как следуетвзбодриться и даже помою голову, и переоденусь в чистое, и засяду в столовой скарандашом и блокнотом: составлю список возможных выходов. Можнозарегистрироваться на бирже труда, получить купоны на бесплатную еду, попроситьденег у мамы, записаться на курсы для женщин, оставшихся на мели, — такихкурсов пруд пруди… Я много чего смогу сделать, если не погрязну в жалости ксебе.
Сворачиваю с Мейпл на Мейн-стрит — красная машинапо-прежнему следует за мной. Она едет не быстро, но и не медленно, и человек зарулем не сводит с меня глаз.
Сворачиваю на Райерсон; красная — за мной. Заруливаю наавтостоянку "Эй-энд-Пи". Красная — нет.
Заставляя себя не глядеть в зеркало, не думать о красноймашине, я отправляюсь домой.
Но, уже подъезжая к своему гаражу, скашиваю глаза назеркало. Красная машина по-прежнему сидит у меня на хвосте. Она притормаживает.
Выхожу из машины и, едва переступив порог своего дома, слышущелчок захлопнувшейся дверцы.
У Джека был пистолет, но он его забрал. Ничего. В доме ещекое-что найдется… это ведь мое логово… нож, молоток — все сгодится. Я всем умеюпользоваться.
В дверь звонят.
Я неподвижно замираю в коридоре.
Опять звонок. Затем кто-то стучится.
Терпение.
Дверь не заперта. Рано или поздно она попробует ее открыть.
Прошу в гостиную…
Майкл Блюмлейн
Перепончатокрылая
Оса появилась в салоне в то утро. Была ранняя и необычнохолодная весна. Окна затянуло кружевом льда, на траве снаружи лежал иней.Линдерштадт неловко заерзал на диване. Одетый только в рубашку и носки, онборолся одновременно с холодом и сном. Накануне он поругался с Камиллой, своейлюбимой моделью, обвиняя ее в мелких пакостях, в которых она была ни сном, нидухом. Когда она ушла, он напился до отключки, шатался из мастерской вмастерскую, сбивал манекены, стягивал платья с вешалок, рассыпал шляпки по полу.Сунули бы его в самый тугой корсет, он и то ощущал бы меньше несвободы.Лишенный дыхания, зрения, слепой к самым очевидным истинам. И это был человек,который лишь неделю назад был назван королем, чье внимание к деталям — рукаву,талии и линии — было легендарным, чьи совершеннейшие платья рабски выпрашивали,копировали, крали.
Линдерштадт был гением. Мастером. Линдерштадт был пьяницей,сражающимся со своей империей тафты, гипюра и атласа, бьющимся об собственныйуспех, как муха об стекло.
Уже рассвело, и солнце подсветило края плотно занавешенныхокон, проникнув в салон абрикосовым слабым светом. Линдерштадт лежал на диванев конце комнаты, наполовину завернувшись в шлейф свадебного платья,прихваченного в одной из мастерских. Оса была в другом конце, неподвижноповернувшись к нему боком. Крылья ее были сложены на спине, а длинное брюхозакручено запятой. Две антенны были слегка изогнуты вперед, но тверды инеподвижны, как бамбук.
Прошел час, потом другой. Когда спать стало невозможно,Линдерштадт встал и пошел, шатаясь, облегчиться. Потом вернулся в салон состаканом воды, и в это время впервые заметил осу. От отца, который былэнтомологом-любителем, пока не помер от желтой лихорадки. Линдерштадт кое-чтознал о насекомых. Эту он определил как принадлежащую к семейству Sphecidae, вкоторую входят главным образом одиночные осы. Они гнездятся в норках илиестественных полостях древесины, и он слегка удивился, увидев такое насекомое всалоне. И еще он удивился, что помнит о них хоть что-нибудь. Едва ли он хотьоднажды подумал о насекомых с тех пор, как более сорока лет назад ушел в мирмоды. И об отце он тоже вряд ли думал, предпочитая мысли о матери, Анне,заботящейся о нем матери, швее, по имени которой он назвал свое первое ателье исвое самое знаменитое платье. Но матери здесь не было, а оса — абсолютнонесомненно — была. Линдерштадт допил воду и накинул свадебный шлейф себе наплечи, как шарф. И тогда подошел посмотреть.
Оса была высотой ему по грудь и длиной около восьми футов.Он узнал короткие волоски на ее ногах, которые напоминали ему щетину наподбородке отца, и припомнил еще передние щупики, которыми насекомоеориентирует челюсти, разрывая пищу. Талия осы была толщиной не более карандаша,крылья прозрачны. Экзоскелет, который Линдерштадт немедленно назвал про себяпальто, был чернее чернейшего фая, чернее угля. Казалось, он поглощает свет,создавая уголок холодной ночи там, где находится. Нигриканс. Ammophilianigricans. Было искушение потрогать насекомое, ощутить его жизнь. ГлазаЛиндерштадта инстинктивно скользнули вдоль брюха к хвосту, где сзади, подобномечу, высовывалось заостренное жало. Он вспомнил, что жало — это пустотелаятрубка, сквозь которую самка откладывает в жертву яйца, которые потомразвиваются в личинки и проедают себе путь наружу. У самцов точно такая жетрубка, но без жала. В детстве у него были неприятности из-за неуменияразличать пол, и сейчас, глядя на это создание в бледном свете, он гадал,какого оно пола. Его слегка лихорадило, что он отнес за счет последействияалкоголя. Во рту была все та же засуха, но за водой выходить было страшно — авдруг, когда он вернется, осы уже не будет. И потому он остался, страдая отозноба и жажды. Шли часы, но комната не согревалась. Оса не шевелилась. Онабыла неподвижнее Мартины, самой неподвижной и самой терпеливой модели.Неподвижней, чем украшенная люстра и дамастовые занавеси примерочных внеподвижном воздухе салона. Единственным движущимся предметом был самЛиндерштадт. Он бегал, чтобы не замерзнуть. Он глотал слюну, пытаясь обманутьжажду, но в конце концов она заставила его покинуть комнату. Вернулся он оченьпоспешно, одетый уже в туфли и свитер, принеся с собой карандаш, блокнот ибольшой графин с водой. Оса была там, где он ее оставил. Не знай Линдерштадткое-чего о психологии насекомых, он мог бы подумать, что оса вырезана из камня.
