— Неужели Хартия труда?![248] — неожиданно для меня догадался Михаил. — Но это же не более чем дешевая демагогия, заигрывание капиталистов с пролетариатом!
— Если бы! — я небрежно отмахнулся от возражений. — Бенито, как сильный лидер, сумел возвести в абсолют национальные интересы и под их прикрытием навязал классам качественно новый уровень взаимодействия. Его идея не столь эффектна, сколь эффективна: запрячь в одну упряжку профсоюз, совет директоров и специальную правительственную комиссию. Иначе говоря, Муссолини сделал поистине гениальный ход: отдал инициативу частникам, а контроль — чиновникам.
— Но классовые противоречия… — снова начал возражать Кольцов.
Отвечать я не стал, наоборот, поторопился выложить до конца заученную мысль:
— Однако кроме вполне реальных достоинств у фашизма обнаружилась неприглядная изнанка: возвышающую вождя национальную, ну или хотя бы общегосударственную идею необходимо постоянно подпитывать ненавистью к врагам. Значит для удержания власти этих самых врагов придется постоянно изобретать и с ними придется воевать. Даже если война бесчестна, глупа и убыточна.
— Когда? — по части лапидарности Бабель постарался соответствовать всем моим комплиментам.
— В истории старого мира итальянские партизаны расстреляли Муссолини в сорок пятом. — Надеюсь, мне удалось правильно понять вопрос. — Потом подвесили за ноги на перекрытиях бензоколонки в Милане. Так себе видок получился… на фото.
— Не всякий монарх столько правит, — отметил Айзек.
— Мог и дольше, — небрежно отмахнулся я. — Да с последователем и союзником не повезло — уж больно агрессивный гад попался. Зато другой фашист, Франко из Испании, оказался умнее, вовремя сдал назад. Так и помер в своей постели в семьдесят пятом.
— Гонору у педро много, а воевать кишка тонка, — нервно хохотнул Кольцов.
Зря он вмешался. На изучение феномена европейского фашизма я убил не дни — годы. Как начал в камере на Шпалерке вспоминать школьные определения, так не переставал крутить ситуации в голове и так, и эдак. Менял десятилетия, страны, континенты, после возврата смартфона даже составил специальную таблицу "On the origin of politicians by means of natural selection".[249] Поэтому как не крепился, удержать в себе выстраданную премудрость не смог:
— При рассмотрении вопроса в длительной перспективе можно легко видеть: для развития небольших стран фашизм не особенно опасен. Время идет, вождь стареет, теряет хватку, несменяемая элита грязнет в коррупции; неизбежно валится экономика. С другой стороны, терпение масс конечно, люди быстро устают от агрессивной риторики. Самое время устроить маленькую победоносную войну, да только нападать на сильных соседей себе дороже. Персональная ответственность становится слишком опасной — приходится изыскивать козлов отпущения среди своих. Созывать учредительное собрание, обустраивать парламент, сперва не бодливый, из соратников и друзей, а затем и реальный. Таким путем прошла добрая половина Европы. Взять хоть Португалию, Грецию, Финляндию. Южную Америку тоже зацепило — Чили, Аргентину, Бразилию…
Исаак Эммануилович попытался было остановить меня недовольной гримасой, но я все же продолжил до логического конца:
— Ближе к семидесятым закономерность прочно угнездилась в мозгах — вместо устаревшей национальной идеи лидеры приноровились провозглашать порядок и стабильность на фиксированный срок. Пять лет обещают народу, десять — стратегическим инвесторам, пятнадцать держат в уме. После божатся дозволить избирателям все блага демократии и свободы. Самое удивительное, некоторые слово сдержат. Так случится экономическое чудо Сингапура и Южной Кореи…
Тут Бабель вскочил из-за стола, замахал руками:
— Хватит! Ну хватит же! Давай ближе к реальности!
— Да, мне интересно, кто второй? — окончательно выдернул меня из эмпирей будущего Михаил.
Обидно, досадно, но правда. На кой черт я пытаюсь впихать в ошалевшие от потока убойных новостей головы литераторов теорию и практику фашизма? Их дело маленькое — "славить отчизну, которая есть и которая будет", а не разбираться в хитрых вопросах политэкономии.
— Пер Альбин Ханссон, шведский эсдек, — сухо начал я новую часть рассказа. — Совсем не гений, не волевой лидер, скорее аккуратный клерк. Едва ли вы про него слышали, но в прошлом году он обосновал концепцию "Общества всенародного благоденствия". Через два года, то есть в тридцать втором, этот политик станет главой правительства и воплотит свои идеи на практике. Их суть запредельно проста: народу надо дать деньги.
Тут я сделал очередную паузу, ожидая эффектного вопроса Бабеля, но… оказалось, способности писателя все же конечны. Пришлось продолжать самому:
— На самом деле никаких чудес. Деньги в данном конкретном случае не что иное как потребительские кредиты, пенсии по возрасту, пособия по безработице, плюс общественные работы и прочая благотворительность. Принципиальное условие одно: кроны идут людям, а не фабрикантам. Так устраняется коррупция и стимулируется здоровая конкуренция. Весь банкет — за счет контролируемого увеличения дефицита госбюджета. В кризис побольше, на разгоне поменьше. А будет инфляция — так в пределах единиц процентов для экономики выйдет скорее польза, чем вред.
— Помогло?! — Айзек выдавил из себя очередной вопрос с подозрительным трудом.
Хотя о чем я… именно такую реакцию писателя несложно обьяснить. Сама по себе идея дать деньги "для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным" невообразимо дика для 1930-го года. Но это не страшно, наоборот, тем интереснее отвечать:
— Не то слово! Швеция первая, уже в тридцать четвертом, выйдет из экономического кризиса. Дальше больше и шире. Теорию подхватит и разовьет британский социалист Джон Кейнс, да так успешно, что следующая половина века пройдет под знаком кейнсианской революции.[250] Экономический "золотой век", без всяких преувеличений. Раз за разом, волна за волной, все больше и больше расходов на социалку, взамен — ни классовых войн, ни угрожающих системе кризисов.
— А потом?
— Специалисты адаптировали теорию под разросшийся до шестидесяти процентов сектор услуг, усложнили модель управления макроэкономикой за счет всяких деривативов, но суть, по большому счету, изменилась мало. Впрочем, как и результат.
— Но как же марксизм? — голос Кольцова дрожал как у малыша, которого чужой злой дядя лишил любимой погремушки.
