— Вот это по настоящему хороший вопрос… — ядовито ответил я.
Кузина Сусанна задумчиво жевала пирожок-ушку и разглядывала одновременно нас в обрамлении дверного косяка и Щелкунчика в телевизоре.
— Позднейше… — сказала бабушка. — После того… Что-то самое важное…
Я обернулся в комнату — Вакса взобралась на стол и, освещенная со спины тусклым ночником, наблюдала, как истончается, угасая, мой двойник. Мы встретились взглядом — почти обесцветившийся близнец глянул на меня. И, прощаясь с этим светом, прошептал или скорее выдохнул: «Иллюзия…».
«Иллюзия как есть, — удовлетворённо подумал я. — Развеялся…»
Родственники занимались откровенным чревоугодием — карп, селёдка и копчёная рыба пали в неравном сражении. Витя доедал соус — кофейной ложечкой.
— Нуу, мы вас заждались уже!!! — сказала тётя Женя. Она, за компанию с Нелей, нанесла «Констанции» ощутимый урон. — Где вы ходите? Вот ты, мама, подумай, — в детстве Рождество не отмечали, а сейчас — собрались. Всё меняется…
— Так, расслабились, — сказала тётя Зоня и оперлась рукой о стол. От еды и тепла она зарозовелась, снопик кудрей вырвался из резинки. Природная моложавость взяла верх над склочным характером, и в чёрном своём свитерке с простенькими бусиками на шее, тётка казалась мне прерафаэлитской мадонной — томной, замкнутой, ранимой и насмешливой.
— Так вкусно и весело. Как раньше…
— Приходи почаще, — сказала ей сестра.
— Что, на каждую Вигилию? — спросила тётя Зоня. — Как та женщина, говорит: «Не приду больше — у вас то Рождество, то Пасха…»
— А в кемпинге щас дифкотека, — расстроенно сказала Яна. — Меня бы мальчик приглафил.
— Мог и передумать, — ввернула Неля.
— И света могло бы не быть, — убедительно проговорил Витя в стакан с компотом.
«Весна» расправилась с новостями, в которых советские инженеры что-то изобрели, американцы завидовали им, на Британию обрушились невиданные метели, а Эфиопию и вовсе — поразил голод, и продолжила «Щелкунчика». Бабушка вернулась за стол и смотрела на гостей.
Я ринулся собирать тарелки из-под борща. Тётя Женя намерилась было перехватить инициативу, но потом передумала.
— Приятно побездельничать, — сказала она. — Дай, мама, я покурю…
И кухню затянуло дымом. Закурили почти все присутствующие — окутанная ароматными клубами кухня колебалась вместе с помандерами, в преддверии Ночи ночей.
Бабушка подошла ко мне со стопкой разных тарелочек и блюдец.
— Почти всё съели, — удовлетворённо сказала она.
— Саранча, — буркнул я и включил воду, от вырвавшейся из крана струи пошёл пар.
— Чего ты смутный? — примирительно спросила бабушка. — Разве есть повод? Всё же Вигилия, не час для печали…
— Мне тревожно, — сказал я и сполоснул супницу.
— Но то поработай — работа гонит злые думы, — ответила бабушка, старательно вытирая вымытые тарелки.
— Так могла бы сказать лошадь, — заявил я и прикрутил кран. Бабушка отнесла тарелки и супницу в буфет и незаметно погладила створку пенала. Я почти услыхал, как звякнули ключи у бабушки в кармане.
— А когда подарки? — звонко спросила от стола тётя Зоня и покачалась на стуле. — Хочу подарки… — стул скрипнул.
— Я схожу за ножницами, — Ева, словно расплетясь, расскрепив руки-ноги, — поднялась с места, очень даже изящно. Высокая, рыжеволосая — будто родная кровь. Вся в чёрном — она всегда носила чёрное: «Мне так проще…»
— Захвати что-то тёмненькое, — сказала ей вслед Неля. — На глаза.
К Еве все почему-то обращались на ты. Так повелось. Она не возражала.
Я вернулся за стол. Переставил чашки, тарелочки для торта, пораскладывал ложечки. Неля расставила на столе вазы с печеньем, поднос с пряниками, тётя Женя бережно принесла расписанную чуть выцветшими земляничинками подставку для кекса на короткой толстой ножке — на ней подавали «Яблоки императрицы» — вайнэпфели.
Ева обернулась стоя на пороге, приподнялась на цыпочки и высунула кончик языка.
— О, — сказала она, глядя на яблоки, — «Белая борода». Старое явство, — и скрылась.
Бабушка протяжно посмотрела ей вслед и встала.
Кузина Сусанна сидела на краешке стула — хрупкая, словно старый фарфор, в одной руке она держала высокий фиолетовый бокал с чем-то, чего явно к столу не подавали — так ароматно наш компот не пах, в другой руке у неё был янтарный мундштук. Меленько прихлёбывая свою амброзию, кузина Сусанна говорила бабушке:
— Вот как умер Брежнев — фигурное катание не то. Не то. И вообще как-то невесело…
Бабушка кивала в ответ и передвинулась поближе к пеналу, так, чтобы в любой момент коснуться его створки пальцами, ладонью.
Витя встал из-за стола и прошёлся под «линкой» — походка его была какой-то расслабленной. «Так компотом обпиться, — восхищённо подумал я. — Я бы уже и не дышал».
Он тронул подарки, верёвка дрогнула. Витя сел на место, зачарованно разглядывая раскачивающиеся мешочки.
— …И я ему говорю: «А вот это уже личное. Глубокое и чистое», — рассказывала тётя Зоня сестре, накручивая локон на палец.
— Пропаренная банка для закрутки? — не удержался я. — Очень похоже!
— Расставь, Лесик, чашки, — беззлобно сказала тётя Женя, вторая тётка даже бровью не повела в мою сторону. Я призадумался.
Чашки у нас старые. Зато их много — больше двадцати. По-моему, это остатки трёх сервизов. На некоторых нарисованы ирисы — синие, лиловые и жёлтые, есть чашки, сделанные в форме кувшинок, и бабушка, очевидно из вредности, называет их лотусами. На донышке каждой из чашек-лотусов дремлет нарисованная белокурая девочка, бабушка зовёт её — Цалинка. Есть мои любимые — с птицами: сикорами-синичками, гилом-снегирём и клёстом — второе имя его звучит подозрительно, бабушка обзывает его — «крыжедзюб».
Не совсем мне понятно, как весь этот фарфор пережил войну, послевойну, да и довойну — не разбился или не был продан в рабство — там, за Оперой.
— Они ховались. Прятались. Спаслись, — кратко отвечала бабушка. — Вещи прячутся абсолютно лучше, чем люди.
— Мы все равно их находим, — сказал тогда я. — Я вот знаю, куда вы положили мою книжку, например.
Неля теребила свою «цыганскую» шаль и вывязывала из её бахромы узелки. Витя ещё раз прошёлся под верёвкой с подарками; вслед ему вышагивала Вакса, нервно машущая хвостом. Тётки развернулись в сторону «Щелкунчика» — где перед Машей и принцем плясала Тростниковая Флейта.
— Сколько ей лет? — спросила тётя Зоня сестру и подбородком указала на Максимову.
— Да наверно к сорока, — ответила тётя Женя и ухватила листик базилика.
— А смотри, — сказала ей сестра. — Совсем как девочка. А мы с тобой…
