— Например, ссудил тот, кто желал им обладать.
* * *
М-да, а ведь ещё месяц назад побудка ранним утром была для меня делом вполне привычным, безобидным и безболезненным!
Зевок так настойчиво боролся за свободу, что я в конце концов ему уступил. Широко раскрыл рот, вдохнул и выдохнул. Намного легче не стало, зато муть, висящая перед глазами, чуть рассеялась, а ясный взгляд был мне сейчас нужен как никогда.
Ночь мы с Натти провели в комнате прибоженной. Правда, не столько по причине необходимости защищать Марис от новых поползновений наглецов мужеского пола, сколько потому, что другого места для ночлега у нас попросту не было. А в то, что насильник повторит свою попытку, я не верил. Во-первых, нечем, во-вторых… Тот, кто нападает на женщин, обычно не рискует честно драться с мужчинами. А судя по тому, что он не выставил никакой охраны у комнаты, не снабдил себя помощниками или сочувствующими, всерьёз опасаться не стоило: был бы богат и упрям, сразу нанял бы для собственного спокойствия вооружённых людей. Или происходящее нужно было хранить в тайне? Ну тогда тем более пока нет нужды волноваться.
В минувший вечер мы с Марис так и не пришли к какому-либо соглашению, хотя она-он рассказала почти всё, что сочла возможным, а по мне — даже перестаралась. В дела веры я не вмешивался никогда, как, впрочем, и вообще все сопроводители, потому что у прибоженных была своя стража. Поговаривали, что для неё то ли особым образом отбирали кандидатов, то ли нарочно готовили, но как бы то ни было, каждый охранник любой кумирни допускался до своей службы, лишь свято уверовав. То бишь помешавшись на служении Божу и Боженке. Тем не менее Марис считала: стражника подкупили… Что-то тут не так. Он ведь должен был рассмеяться в ответ на подобное предложение и прогнать злоумышленника прочь. Хотя в случае поступления просьбы со стороны самого прибоженного могло и сработать. Ведь если охранник помешан на вере, то на живые символы веры он смотрит с неменьшей влюблённостью, чем на кумиров.
И всё же отправлять на поиски одной женщины другую слабую женщину как-то глупо, пусть обе они женщины лишь наполовину. Даже если Марис обнаружит пропажу, что дальше? Ей-ему всё равно придётся заручаться чьей-то поддержкой, либо отправлять депешу начальству и ждать подмоги, держа след. Ох уж мне эта таинственность! Понятно, что хранители кумирни не желают выносить сор из своего святого дома, но то, что они готовы рискнуть слишком многими жизнями, не менее драгоценными, чем жизнь сбежавшей, слишком странно. Если только…
Она-он ведь уже немолода. Для прибоженного, конечно. Сколько они живут? Около тридцати лет? Очень похоже, что Марис как раз приближается к окончанию этого срока, а значит, ничем не рискует. Выполнит поручение — хорошо. Не успеет выполнить? Тогда двуединое божество примет её душу и тайное знание о том, что из кумирни на белый свет выпускают только смертников, останется тайным. Тьфу.
Я хоть и рано поднялся с постели, устроенной прямо на полу, но, когда спустился в трапезный зал, многие столы уже были заняты отчаянно зевающими купцами, и уделять внимание завтраку оказалось некогда: только и успевай приглядываться к людям, собирающимся отправиться на рыночную площадь.
Слава Божу, искать что-то определённое не требовалось, достаточно было отметить, какие чувства обуревают каждого из купцов. Вон тот, к примеру, рассеянно постукивает кончиками пальцев по столу, значит, ждёт важных для себя известий, а свою окончательную цену устанавливать помедлит. Этот, наоборот, азартно потирает ладони, стало быть, намерен устроить большую игру. Глядящий на соседей спокойно и чуть высокомерно, скорее всего, настолько уверен в качестве своего товара, что не снизит цену ни на монету от уже заявленной. Правда, все эти наблюдения хороши только для черновика решения, а чтобы узнать подробности, каждого из завтракающих придётся сопроводить на рынок и увидеть уже в действии. Нудное занятие, нагоняющее зевоту надёжнее, чем недосмотренный сон, вот что такое наблюдение. Правда, и выслеживать — ненамного веселее.
К тому моменту, когда трапезный зал опустел, мои глаза отчаянно слезились и болели, ехидно напоминая, что теперь возможности плоти и духа стали намного ограниченнее. Поэтому пришлось прикрыть веки, дабы обеспечить зрению хотя бы маленькую передышку, а как только жжение наконец поутихло, оказалось, что за столом я нахожусь уже не в одиночестве.
Он и подошёл неслышно, и лавка под его весом не скрипнула, словно побоялась выдать пришельца. Молодой человек. Очень молодой, темноволосый, с печальным лицом и скучающим взглядом. Пока ещё не раздавшийся вширь и чуть угловатый, но если тело прямо-таки кричит о юности и неопытности, то выражение лица заявляет о совершенно противоположном. Так смотрят люди, обладающие силой, неважно откуда взявшейся и чем подкреплённой. И именно так они одеваются: неброско, небрежно, даже неряшливо. В конце концов, кто из мышей посмеет заявить коту, что тот недостаточно чисто умылся?
— Доброго дня, милейший.
— Доброго.
И заговорил он со мной, как с последним служкой, а подавальщиков из зала вдруг словно метлой повымело. Что ж, значит, мои предположения вполне верны.
— Как вам нравится город?
Не самый подходящий вопрос для раннего утра и беседы за столом. Впрочем, это ведь я пришёл завтракать, а не незнакомец.
— Такой же, как и все прочие. На первый взгляд.
— А на второй?
В другое время я бы с удовольствием поддержал предложенную игру, постаравшись выудить из собеседника сведения, которые он сам предпочёл бы сохранить в тайне, но заботы Блаженного Дола настойчиво звали меня на рыночную площадь.
— Я должен был увидеть нечто особенное, верно?
В светлых глазах юноши мелькнуло удивление. Эх, не надо было так сразу и прямо! Теперь он насторожится и будет прав.
— Грент — вольный город.
— Об этом мне уже рассказали.
— И видимо, рассказ был слишком короткий.
Находись мы в Веенте, на груди моего собеседника непременно сияло бы, по меньшей мере, серебряное звено, принадлежал бы он к Цепи надзора или миротворения и допрашивал бы меня, чтобы установить причастность к…
Хм. Кажется, я знаю, кто ты, парень.
— Надеюсь, вы окажетесь настолько любезны, что расскажете больше.
Если он и понял, что его раскусили, то не подал виду. А может быть, ему было искренне всё равно, как и что думает о нём заезжий чужак. И пожалуй, второе стояло намного ближе к истине.
— В вольном городе и люди живут вольно.
— Это я видел воочию. Ещё вчера. Прямо посреди улицы.
Он чуть приподнял брови, однако вместо расспросов продолжил:
— Но когда каждый свободен в своей воле, рано или поздно кто-то посягает на чужую свободу.
Верно. И я не представляю, парень, как ты и твои помощники со всем этим управляются. Это же полный разброд и шатание, а не город! Или здесь всё же действуют хоть какие-то правила?
