Тебя учили быть плечом.
Тем самым, преданно-надёжным.
До срока прячущимся в ножнах.
Подставленной под все удары.
Самоотверженно и даром.
По истечении всех сроков.
А мир един перед тобою.
Звено первое
Где-то…
Он приближается.
Ещё месяц назад казалось, что время еле дышит, еле ползёт, словно предчувствуя перемены и благоразумно страшась их, а сейчас, в самый канун, то ли ополоумело, то ли в отчаянии махнуло рукой и понеслось вскачь. Хотя, есть ли у времени руки?
Есть. Лапы, когти, тиски, объятия которых крепче дружеских и неистовее любовных. Мы не можем выбраться из них. Всё, что нам остаётся, это, обманываясь призраком свободной воли, настойчиво убеждать себя: в любой миг, сегодня утром или завтра вечером, когда душа устанет корчиться в бесконечной агонии, нужно будет только потянуть посильнее за нить жизни и…
Приятно верить в несуществующее, ведь оно никогда не случится, не покажется на глаза, не ухмыльнётся редкозубым ртом, круша хрустальный замок фантазии. В неминуемую реальность не верит никто. Напрасно? Нет. Чем выше и толще строишь заборы, отгораживающие тебя от напастей, способных произойти, от напастей знакомых и привычных, тем дольше проживёшь безмятежно. А если повезёт, и помрёшь в заслуженной тяжким трудом благости духа и тела.
Вот только от Него не укрыться за стенами и решётками.
Он всё ближе и ближе.
Сев.
Это всегда случается ночью. Кажется, звёзды покидают небосвод, чтобы припасть к земле в страстной попытке обрести невозможное, но желанное. И обретают. Не все, благодарение Божу и Боженке, не все. Но даже одного-единственного проросшего Семени бывает достаточно, чтобы вздёрнуть сонный мир на дыбы. Каков будет нынешний раз? Я ничего не знаю о прошлом Севе, да и не мог узнать, потому что ещё не встретил тогда своего наставника и не попал в ученичество, но уж сейчас не упущу ни единого мгновения. Ни одного да-йина. Иначе зачем столько всего было потрачено и приобретено?
Он уже почти на пороге.
Не моём, правда: меня-то Сев пугливо обойдёт стороной, но в мире слишком много дверей, ожидающих тихого стука. И они откроются, можно быть уверенным. Откроются, проложив тысячи путей от добра ко злу и обратно. Придётся ли мне пройти каждым из них? Возможно. Ну и пусть. Всего-то и нужно, что справить пару лишних сапог и посох покрепче.
Он нетерпелив в своём предвкушении, но и я тоже. Наши силы равны, однако исход войны неизвестен заранее никому из нас, потому что мы всего лишь полководцы, а поле боя всегда остаётся за солдатами…
Здесь…
Прежде чем в последний раз прильнуть к ворсистому бумажному листу, кончик гусиного пера тщательно потёрся о бронзовые завитки крышки, предназначенные как раз для избавления письменного прибора от чёрных прилипчивых комочков, и только потом окунулся в тёмные глубины чернильницы. Ноллон со-Логарен задержал дыхание, как делал всякий раз, заканчивая работу, и медленно вывел под ровными линиями то цепляющихся друг за друга, то разрывающих объятия букв: «Писано в двенадцатый день весны года 735 от обретения Логаренского Дарствия».
Ноллон со-Логарен служил городским писарем и честно трудился с утра до ночи, за скромную плату составляя горожанам письма, по большей части управные и распорядительные, однако ничуть не реже встречались послания одного любящего сердца другому. Пожалуй, лишь за возможность прикоснуться к хрупким чувствам других людей Ноллон и прощал своей службе унылую незавидность. Впрочем, воспитанник дарственного приюта даже в самых смелых мечтах не помышлял о большем, чем уже достигнутое.
Преждевременно осиротевшее дитя, брошенное гулящей девицей на стороннее попечение, а может быть, жертва междоусобиц, время от времени вспыхивающих костерками то здесь, то там, хотя не дай тебе Бож вслух усомниться в шаткости мира, наполняющего пределы благословенного Дарствия! Ни роду, ни племени, одно только короткое со-Логарен, удостоверяющее, что человек признан подданным его милости Дарохранителя. Но и такую подачку тоже нужно было заслужить, ведь Дарствию необходимы не одни лишь вольные жители.
Дарохранитель. Не посланник иных сил, а человек, принявший на себя заботу о тысячах миль и тысячах душ. Человек, чьё смирение настолько велико, что даже имя, данное при рождении, отставляется в сторону и ждёт часа, когда будет торжественным прощанием высечено на надгробной плите. Хотя как можно по доброй воле отказаться от драгоценности наследственного имени? Этого Ноллон не понимал. Единственное, чем он мог себе объяснить столь беспечное поведение управителя Дарствия, — древний и славный род, обросший столькими добавлениями к изначальному имени, что нести их груз труднее, чем решиться сбросить с плеч. Правда, поговаривали, будто никакого Дарохранителя и не существует вовсе, а есть несколько ненасытных знатных дворян, правящих страной под маской красивой легенды. Однако писарь, повидавший на своём веку многих пытливых и неугомонных искателей правды, хорошо запомнил, чем обычно заканчивались их поиски. И добро бы прилюдным наказанием или обличением, так нет. Молчание и забвение провожали в последний путь любого, вознамерившегося проникнуть в государственные тайны. Забвение на все последующие времена.
Ноллон промокнул строки только что составленного письма, убирая излишки чернил, и положил лист бумаги на невысокую пока стопку уже исполненных заказов. Все они были вечерние, принятые после вчерашнего обеденного часа. Почему-то до полудня всегда тихо и почти скучно, единственное развлечение — наблюдать за приходящими в харчевню посетителями, но и их поутру ещё очень мало, одни лишь служивые люди, подкрепляющиеся перед началом или возвращением к трудам на благо Дарствия и Дарохранителя.
Вот те двое, к примеру, выбравшие стол рядом с писарским, тоже у окна. Чтобы греться в пока ещё скупых лучах солнца, постепенно, однако же вполне заметно с каждым новым днём весны набирающегося теплоты и силы раздвигать плотные белесые облака? А может, чтобы без помех видеть улицу и проходящих по ней горожан? Ноллон близоруко сощурился, вглядываясь в поблёскивающую бляху на левой стороне камзола того, кто сидел к писарю лицом.
