— В смысле?
— Твои родители умрут, работа перестанет приносить удовольствие, а друзья могут погибнуть. Твой любимый может завтра разбиться в аварии. А если и нет, то они все равно когда-то умрут. Ты знаешь это и счастлива?
— Это до омерзения банально, но — такова жизнь.
— Ты права, банально до омерзения.
— Скажу иначе — у меня нет выбора. Ты можешь завести друзей, детей, возлюбленных,
которые никогда не умрут, а я не могу сделать мою семью бессмертной.
— Думаешь, я могу? Я, оказывается, ничего не контролирую, никогда не мог и впервые за все время это понял. Те, кто у меня остался — бессмертны: мой друг,
который до сих пор в невменяемом состоянии, и дети, которые меня ненавидят. Но бессмертие совсем не гарантирует… бессмертие. Всегда имеет место слепой случай,
и никто не может дать гарантий. Даже Эркхам. Можно получить неприкосновенность и все такое, можно иметь океан силы, власть и держать всех в страхе, но это не спасет от слепого случая. Мы все смертны. Все. Не только смертные.
— Почему ты так думаешь о своих детях? Калеб целует тебе руки, Джиа, вернувшись с того света, позвала тебя. Это, по-твоему, проявления ненависти?
— Это зов крови, не больше. Они все-таки мои дети, а даже самые взрослые,
попадая в тупик, вспоминают, что они чьи-то дети.
— А твой друг?
— Монти? Я не знаю, что будет с Монти. Мы всегда болезненно переживаем преждевременную смерть сателлитов, а Монти… он любил слишком сильно — и долго.
— А ты?
— Что — я?
— Не сильно или не долго?
Я говорила не о Соне Кортес. И он это знал, поэтому сделал паузу, будто взвешивая каждое слово на весах, как драгоценные камни, когда каждая погрешность имеет значение.
— Не долго.
— Когда Сидди сказала, что у тебя был сателлит, я ей не поверила.
— Скажи ты мне десять лет назад, и я не поверил бы. Это же была просто идиотская игра, как множество других. Я просто хотел сломать его, вывихнуть по своему желанию и потом покинуть… и так увлекся, что не заметил, как он вывихнул меня.
— Как это?
— Заставил почувствовать себя… — он долго подыскивал слово но, в конце концов,
смирился с результатом, — …счастливым. А когда я расслабился и поверил, что это надолго, все просто закончилось.
— Но ведь он жив? Почему ты так говоришь?
Демон на секунду замолчал, раскуривая новую сигарету.
— Потому, что я не оптимист и никогда им не был.
— И что теперь?
— Сейчас, при нашей частичной легализации и после смерти Сони и Байлы,
наследство Кортес осталось нам, у Монти контрольный пакет, у меня — двадцать процентов. Но я не думаю об этом. Совсем не думаю. «Колизей» — Сонино детище, и,
боюсь, если Монти не придет в себя, оно погибнет вместе с ней. Если, конечно,
его не перекупит Данте, Улисс или кто-нибудь такой же жадный до крови и денег.
— Нет. Что будет с тобой?
— Ничего. Это лишь дискомфорт, он пройдет. Просто раньше я не терял контроль и не мог представить, как это… м-м… неприятно.
Я взяла у него сигарету и затянулась, прежде чем он сказал «не делай этого».
Гори оно всё. Дым легко скользнул в меня, золотя все на своем пути и не задерживаясь вышел обратно туманом и блестками. Не знаю, позолотели у меня глаза или нет, но Демон забрал сигарету назад и потушил ее.
— Ты же Демон. Ты никогда не теряешь контроля, это для тебя и есть счастье. А то,
другое — оно было человеческое, и если оно тебе не по зубам и не по душе, просто избегай этого, как делал раньше.
— У тебя такой голос, будто ты нас жалеешь.
— Я вас боюсь. Никогда не боялась, а теперь буду. И не спрашивай, почему.
Такое впечатление, что дым не вышел из меня весь, а осел сладкой позолотой,
миром и покоем. Мне очень хотелось спросить у Демона, почему, распространяясь о благоговении и светлом-позитивном, он не рассказывал, что Эркхам умеет брать так же много, как и давать. И почему его лицо было таким бледным и напряженным, пока
Сидди не унесла ее. И почему тогда он не взял ее на руки. Но я удержалась. В конце концов это их личное дело, и то, что божество монстров — само еще какой монстр, вполне естественно.
Демон сидел прямо, положив руки на колени. Я взяла его руку и поцеловала — в пальцы намертво въелась ядовитая золотая пыль.
— Зачем ты это сделала, Дагни Бенедикт?
— Захотела. Но в свете того, что я наговорила, сочла неуместным целовать тебя куда-то еще.
Демон медленно повернул только голову, все еще не шевелясь.
— Знаешь что? В свете того, что ты наговорила, я поцелую тебя туда, куда захочу.
Он наклонился, но губы только скользнули по губам и прижались к горлу. Я чувствовала, как они смыкаются, касание языка, остроту зубов… и только приподняла подбородок, чтобы не мешать.
— Ты так мне доверяешь? — спросил он шепотом.
— Не больше, чем ты сам себе. Просто если ты пожелаешь меня убить, я все равно не смогу помешать.
Демон выпрямился и снова застыл рядом со мной в неестественной статичности, но в этот раз она не была похожей на маневр хищника перед прыжком. Это было что-то совсем, совсем другое.
А потом я обняла его. И он меня обнял.
Мы сидели рядом, обнявшись, так долго, и мне хотелось одного — чтобы это не прекращалось. Не сразу, через несколько минут, но я заметила — он включил ради меня сердце, и оно ровно стучало прямо у моего уха, будто рассказывая нечто такое, чего я никогда не услышу и никто никогда не узнает.
Так сидеть было не совсем удобно, я не могла обнять его крепче, и потому придвигалась, пока не залезла на колени. Он обхватил меня обеими руками,
уткнувшись мне в шею и даже не дыша, в полной неподвижности и тишине, в которой я могла ощущать биение его сердца и кровоток. Сама я зарылась лицом в его волосы как только могла, пока не понадобилось сделать вдох. Со стороны, наверное, могло казаться, что мы плачем, но мы не плакали. Хотя и хотелось. Я обнимала Демона,
которого еще так не звали, ему был тридцать один год, ни больше ни меньше, а мужчины даже в сорок иногда еще такие дети. Мне было действительно жаль, до боли.
