— Утомительной! Да, сказала бы я тебе, что его так утомляет, — горько говорю я.
— Старайся на этом не зацикливаться, — советует Кейт.
Как не зацикливаться? Минуту мы молчим, потому что струйки слез превращаются в потоки — я вспоминаю медвежью шкуру. Сколько других девушек на ней лежало? Кошмар.
— Ты не дура, — заверяет меня Кейт. — Послушай: я понимаю, что сейчас тебе очень плохо, но я надеюсь, что это не… повлияет на твое решение. Ты ведь останешься, правда?
— Не знаю.
— А заказ «Вот» в силе? — спрашивает она.
— Надо узнать.
— Так узнай.
Из «Вог» не отменили заказ, говорит мне Сигги по телефону, а уточнили время: в начале сентября. Тогда они, скорее всего, и будут снимать, потому что «сейчас все порядочные фотографы уезжают из города». Все непорядочные тоже. Сигги знала о Кипе, конечно. Теперь она убеждает меня остаться.
— Он чувствует себя омерзительно, уверяю тебя, — говорит она, — и это должно стоить ему восьми страниц.
Глава 22 КОНТУЗИЯ СКОВОРОДОЙ
— Так почему ты все-таки решила вернуться? — спрашивает мама.
Мы на кухне в Балзаме — она попросила помочь ей «расправиться» с урожаем цуккини. Я беру нож и пожимаю плечами.
— Решила, что так будет лучше.
— Это как-то связано с парнем, который кричал: «Любимая»? — спрашивает мать.
Она ошибается по поводу конкретики, но общая идея? В тютельку! Впрочем, я совершенно не хочу вспоминать обо всем, что связано с мистером Максвином. Ни сейчас, ни когда-либо еще.
— Не то, чтобы, — отвечаю я.
Мама смотрит на толстый ломоть цуккини, который я срезала вместе с кожурой, и хоть на этот раз оставляет меня в покое.
А Кристина жаждет подробностей — и побольше, побольше. Она провела все лето в местной книжной лавке и истосковалась по новым впечатлениям. Мы лежим на набережной. Я перекатываюсь на спину и уже собираюсь ей все рассказать, но решила сначала закурить. Дома курить нельзя, и я уже просто изнываю.
— Ой, Эм, ты стала курить? — Кристина подается вперед, и ее глаза моментально становятся круглыми как трубы на срезе. — А кокаин? Ты его до сих пор нюхаешь? Да?
Боже правый, моя подруга — хуже чем трезвенница.
— Нет, завязала, — говорю я, и желание поделиться новостями как-то пропадает.
В конце концов я излагаю Кристине цензурированную версию событий «детям до шестнадцати», которая даже близко не стоит к правде. После этого я избегаю встреч с подругой.
Неделя цуккини-терапии (десять запеченных цуккини, четыре дюжины печений с цуккини и изюмом, три кастрюли цуккини, тушенных с чечевицей, и большой бачок «мешанки» из цуккини и тофу — все это навязано обитательницам приюта, одна из которых пробормотала себе под нос: «Быть зеленым нелегко»), и я возвращаюсь в университет, где живу с тремя замечательными подругами: Мохини, Пикси и Джордан, которых не рвет (по крайней мере, не чаще, чем обычных студенток) и которые не называют меня идиоткой.
Кстати, о Вивьен. Я уехала из Лондона так внезапно, что даже с ней не попрощалась. И с Рут тоже. Позже я узнаю, что от Рут на одной и той же неделе отказались и Стю, и «Дебют», и она исчезла. Что касается Вивьен, с ней я тоже никогда не встречусь, но позже — гораздо позже — увижу ее на обложке журнала «Таун энд кантри» в белом платье от Веры Вонг и с бриллиантовым кольцом в шесть каратов. Ее последний образ — невеста финансиста. Я успела попрощаться только с Эдвардом. За поспешным обедом он вручил мне подарок из универмага: две пары трусиков. «Я заметил, у тебя некоторые трусики чуть поизносились».
Как я уже сказала, я рада, что вернулась. Но, кроме подруг, я не желаю ни с кем видеться и ни с кем говорить. Байрон — не исключение. Он звонит, я не перезваниваю. Я знаю, что он собирается сказать, а мне как-то не хочется, чтобы на меня кричали, что я убежала от Сигги. Мне этого не вынести. Я еще не оправилась от Ужасного Шотландца.
Да, я все еще от него лечусь. Я подолгу валяюсь в постели, и слои фланели заглушают резкие вспышки гнева, сбивчивые откровения и — вот что больнее всего! — тихие слезы среди ночи. Наконец подруги силком вытаскивают меня из постели и заставляют учиться. Хотя поначалу и с неохотой, я начинаю учебу на втором курсе. Демонстрация по защите прав женщин, пострадавших от насилия? Я там. Организационный комитет проведения Дня экологии? Я в списке. Пикники, футбольные матчи и вечеринки на Хэллоуин? Скажите, во сколько! Мне уже лучше: я давно не была такой счастливой и спокойной.
Если не считать одного: денег. Мне нужны деньги.
В то лето, когда я работала моделью в Чикаго, я получила достаточно, чтобы покрыть учебу и счета по кредиткам, и даже немного отложила. Этот запас уже растворился: в Лондоне я заработала гораздо меньше, да и закончилось все раньше. Я обеспечила себе учебу на весь год, но и все на этом. Поэтому в начале ноября, когда зазвонил телефон, я навострила уши.
— Байрон хочет, чтобы ты пришла, — говорит мне Джастина. — Хочет тебе что-то показать.
— Да неужели? А что, он не может сам набрать номер?
Уши навострила, но злюсь по-прежнему. И это правильно, потому что Джастина не отвечает. Она вздыхает, потом спрашивает:
— Как насчет пятницы?
Я колеблюсь. Но, рисуя на бумажке кинжалы, я натыкаюсь на уголок счета по кредитной карточке, который выглядывает из-под кучи бумаг. Давно просроченный.
— Ладно, увидимся.
В назначенный день в «Шик» стоит дым от штукатурки и звон от разнообразного стучания, отбивания и соскребания. Включается что-то жужжащее, металлическое и опасное. В этот момент мимо скользящей походкой проходит Флер (восемнадцать лет, француженка, блондинка оттенка шампанского). Ее провожают взглядом три пары глаз над строительными масками. Кто-то сейчас отпилит себе руку.
— Привет, Флер!
— А, Амели! — Чмок-чмок. Флер щипает рукав парки, которую я повесила на руку. — На твоем месте я бы ее не снимала. Там жуткий холод, — говорит она и выразительно содрогается.
Если нет жировых тканей, холодно всегда. Но Флер права: сегодня самый холодный день сезона, утро, в которое Джордан достает свой нательный комбинезон, а все остальные с тоскою говорят о Калифорнии — короче, в такой день не очень-то хочется открывать окна, чтобы проветрить комнату.
Я захожу.
— Эй! Что тут у вас происходит?
Байрон сидит в черном шерстяном свитере, черных кожаных штанах, с головой, обвязанной оливковым кашемировым шарфом: тепло, хотя, возможно, мешает разговаривать по телефону.
— Стройка, — отрезает он.
Вижу. Холодно даже в куртке.
