Собственно, в том или ином виде этот вопрос присутствует во всех их значимых работах. Сочувствие землян к каторжникам в «Попытке к бегству» лишает последних надежды на освобождение. В диалоге сотрудников Института экспериментальной истории в «Трудно быть богом» вспоминаются поддавшиеся моральному протесту их коллеги, которых они называют «спринтерами с коротким дыханием», внедренные для изучения ситуации, пытавшиеся поднять восстание против отторгаемых ими средневековых порядков и заплатившие за это ухудшением как раз той ситуации, которую они пытались исправить:
«Румата криво усмехнулся и без особой надобности принялся подтягивать ботфорты. Спринтеры. Да, спринтеры были. Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил имперского судью и двух судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: «Вы же люди! Бейте их, бейте!» – но мало кто слышал его за ревом толпы: «Огня! Еще огня!..»
Примерно в то же время в другом полушарии Карл Розенблюм, один из крупнейших знатоков крестьянских войн в Германии и Франции, он же торговец шерстью Пани-Па, поднял восстание мурисских крестьян, штурмом взял два города и был убит стрелой в затылок, пытаясь прекратить грабежи. Он был еще жив, когда за ним прилетели на вертолете, но говорить не мог и только смотрел виновато и недоуменно большими голубыми глазами, из которых непрерывно текли слезы…
А незадолго до прибытия Руматы великолепно законспирированный друг-конфидент кайсанского тирана (Джереми Тафнат, специалист по истории земельных реформ) вдруг ни с того ни с сего произвел дворцовый переворот, узурпировал власть, в течение двух месяцев пытался внедрить Золотой век, упорно не отвечая на яростные запросы соседей и Земли, заслужил славу сумасшедшего, счастливо избежал восьми покушений, был, наконец, похищен аварийной командой сотрудников Института и на подводной лодке переправлен на островную базу у Южного полюса…».[349]
В последнем романе «Отягощенные злом» почти вся проблема построена вокруг предупреждения о том, что даже оправданный и понятный протест против уродливых тенденций в жизни общества может обернуться уничтожением не только регрессивных, но и нарождающихся прогрессивных тенденций.
Можно сказать, что, по мысли Стругацких, то явление, которое они называют «нетерпением потревоженной совести», оказывается стремлением не решить проблемы несовершенной действительности, а оправдать себя в своих собственных глазах, очистить не окружающих от той реальной боли, которую испытывают они, а себя от своей внутренней моральной боли, не отвечая за то, какими для окружающих будут последствия собственного морального успокоения. Румата в «Трудно быть богом» с ужасом останавливает себя:
«..Мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был скелетом нашей натуры, в преклонении перед Человеком, в нашей любви к Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим себя на мысли, что любили не Человека, а только коммунара, землянина, равного нам…». И он вынужден говорить себе: «Стисни зубы и помни, что ты замаскированный бог, что они не ведают, что творят, и почти никто из них не виноват, и потому ты должен быть терпеливым и терпимым…».
Здесь можно говорить об определенной соотнесенности их позиции с проводимым М. Вебером в знаменитой работе «Политика как призвание и профессия» различении «этики убеждения» и «этики ответственности». Однако в различении, проводимом им, и анализе Стругацких можно увидеть и существенные отличия, о которых речь пойдет ниже.
«Потревоженная совесть», по мысли Стругацких, потревожена несовершенством мира и болью людей, страдающих от этого несовершенства, – и оказывается неспособна увидеть и соотнести, что окажется для людей большим страданием – рожденное существующим несовершенством или оказавшееся последствием борьбы за его исправление.
И здесь есть аналогия с приводимым М. Вебером образом синдикалиста: «Исповедующий этику убеждения чувствует себя «ответственным лишь за то, чтобы не гасло пламя чистого убеждения, например, пламя протеста против несправедливости социального порядка. Разжигать его снова и снова – вот цель его совершенно иррациональных с точки зрения возможного успеха поступков».
Возвращаясь к вопросу о последствиях действия исключительно «по велению совести», они ни в одном из сюжетов не показывают позитивного для ситуации разрешения последней. И все время подчеркивают, что «моральное негодование» способно только в той степени выполнять полезную роль, в какой ограничено ответственностью за последствия: «…Настоящая взрослость человека, по-моему, возникает у него тогда, когда появляется чувство ответственности»[350]. М. Вебер в этом отношении вспоминает слова о тех, для кого «величие отчего города важнее, чем спасение души».
Можно обратить внимание, что для двух, в реальной политической жизни часто противостоящих, начал: власти и «потревоженной совести» они видят необходимость одного и того же ограничения – ответственности, рассматривая и первое, и второе как сами по себе ограниченные и несущие в себе тенденцию к абсолютизации и разрушению.
И для них абсолютизация и неограниченность морального императива выглядит столь же развращающим началом, как и абсолютизация неограниченной власти.
