Прошелся взад-вперед по каменному парапету, но не увидел ни самой генеральши, ни ее дочери.
Минут через десять ко мне подошла модистка из модного магазина, расположенного неподалеку. Стрельнула по сторонам озорными молодыми глазами и шепотом доложила, что «меня ожидают».
— Где? — спросил я.
— Идите за мной, — важно ответила дама. Развернулась и двинулась по направлению к магазину.
Я послушно пошел следом.
В магазине меня провели в заднюю комнату, где, очевидно, обитала хозяйка. На столе были разложены заполненные счета, на полу возле окна громоздились шляпные картонки.
Генеральша сидела на единственном стуле, стоявшем у стола. Я поклонился ей, она рассеянно кивнула в ответ.
— Садитесь, — пригласила Анна Ильинична, указав подбородком на кушетку у противоположной стены.
Я сел, не говоря ни слова.
Генеральша заметно волновалась. Ее лицо было покрыто неровными красными пятнами, в руках она нервно теребила носовой платок.
— Я хотела бы, чтобы этот разговор остался между нами, — начала она наконец. — Поэтому и говорю с вами в такой… странной обстановке.
Я по-прежнему молчал. Отчего-то мне было приятно видеть ее волнение.
— Николай Антонович!
Я слегка приподнял бровь и с готовностью наклонился вперед.
— Я прошу вас о большом одолжении.
— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы доставить вам удовольствие, — ответил я вежливо.
— В таком случае, прошу вас, уезжайте отсюда.
Я еще выше поднял брови, демонстрируя фальшивое изумление.
— Но почему?..
— Думаю, вы это понимаете не хуже меня, — твердо ответила генеральша. Она хотела добавить что-то еще, но удержала себя. Сжала губы, помолчала несколько минут. Через некоторое время хмурые складки возле ее губ разгладились, лицо стало не таким суровым.
— Я… не осуждаю вас, — сказала она почти мягко. — Сандра — красивая девушка. Многие мужчины способны потерять голову из-за такой красоты. Я только прошу вас…
Она судорожно перевела дыхание и договорила:
— …не компрометировать ее.
Я молчал. Генеральша пытливо посмотрела мне в лицо и добавила почти умоляюще:
— Она ведь замуж выходит!
Отмалчиваться дальше не получилось. Я разомкнул губы, откашлялся и спросил:
— Но каким образом мое присутствие может скомпрометировать Александру Викторовну?
— Вы и сами все прекрасно понимаете, — ответила генеральша. Она начала сердиться.
— Я обещаю не бывать у вас, — сказал я твердо.
— А что же вы будете делать? — спросила генеральша. Пятна на ее лице проявились с новой силой. — Поджидать нас на набережной? Простаивать перед закрытыми воротами дома? Вся прислуга только об этом и говорит! Неужели вы не понимаете, что своим поведением наносите вред репутации моей дочери?
Я молчал. Замолчала и генеральша.
— Николай Антонович! — окликнула она меня через минуту.
Я поднял на нее взгляд.
— Умоляю вас! — сказала генеральша. — Уезжайте отсюда! Вы не должны… не имеете права разрушать чужие жизни! Вспомните, у вас есть жена и сын!
Я молчал. Я знал, что не смогу никуда уехать, и просто откладывал неприятный момент этого признания.
— Почему вы мне не отвечаете?
Я тяжело вздохнул.
— Я желаю Александре Викторовне всяческого счастья, — сказал я наконец. Генеральша просветлела. — Но уехать не могу.
— Что?..
На мгновение мне стало жаль Елагину, таким растерянным и беспомощным был ее голос.
— Обещаю вам, что не стану стоять перед вашими воротами и караулить Александру Викторовну на набережной, — продолжал я торопливо. — Но я хочу хотя бы изредка видеть ее. Что в этом преступного?
Генеральша молчала.
— Неужели это может ей повредить? — спросил я с отчаянием.
Елагина тяжело поднялась со стула.
— Прощайте, — сказал она холодно. — Я надеялась, что вы порядочный человек. Жаль, что ошиблась.
Она прошла через комнату и открыла дверь, ведущую в общий зал. Вышла и прикрыла за собой дверь.
А я остался сидеть на месте. Совесть грызла мою душу, и как ни пытался я оправдать себя, ничего не получалось.
В комнату заглянула молоденькая модистка, которая привела меня сюда:
— Николай Антонович!
Я повернул голову.
— Вы кого-то ждете? — спросила она лукаво.
Я понял намек и поднялся с кушетки.
— Уже ухожу.
Модистка оглянулась через плечо, вошла в комнату и притворила за собой дверь. Достала из кармана рабочего передника записку, сложенную треугольником, и молча помахала ею в воздухе.
Кровь бросилась мне в лицо. Я бросился к ней, но модистка ловко спрятала записку назад и сделала многозначительный знак бровями.
Чувства мои обострились до того, что я стал понимать все без слов. Торопливо достал бумажник, открыл его и выгреб все содержимое. Рука моя так дрожала, что удержать деньги я не смог. Несколько купюр с тихим шелестом разлетелись по комнате.
— Ну?! — сказал я.
Модистка сунула мне записку, опустилась на колени и принялась собирать упавшие банкноты. Я схватил записку и торопливо выскочил из магазина.
Пробежал по набережной метров двадцать, словно за мной гнались преследователи. Встречные прохожие с удивлением смотрели на прилично одетого господина, несущегося мимо них.
Я добежал до пустой скамейки, стоявшей в укромном углу приморского парка, упал на нее. Приложил руку к груди, где лежала записка.
Записка жгла меня огнем. Незачем было спрашивать, от кого она.
Я огляделся вокруг. Никого.
Я достал записку, развернул ее и прочитал:
«Жди. Приду».
Я перевернул страницу.
Странно, но следующая запись выглядела так, словно ее начало было оборвано. Я осмотрел открытую страницу повнимательней.
Так и есть.
Несколько листов было вырвано, в развороте тетради торчали короткие клочки бумаги.
Я поднес дневник к самым глазам и присмотрелся к обрывкам.
Судя по всему, вырвано не меньше двух страниц. Интересно, что за информацию уничтожил мой прадед?
Впрочем, нетрудно догадаться. Он вырвал листы, на которых была записана старая, как мир, история грехопадения Адама и Евы.
Прадед не хотел, чтобы эти интимные подробности прочли чужие глаза.
