Кто-то в снег обреченно свалился,
И конвой ему вслед матерился,
И брели безучастно зека.
Вот деревья стоят в серебре,
И морозная дымка клокочет.
И никто здесь о зле и добре
Рассуждать почему-то не хочет.
Что есть истина — знает ЦеКа,
И нужны ль помышленья о Боге,
Коль у всех обреченных зека
Обморожены руки и ноги?
Мы гнием на этапе, пока
Наша родина счастье пророчит,
Но об этом в предвестии ночи
Не узнает никто из зека.
Я кайлом пробивал себе путь
И долбил мерзлоту — не за славу,
Не за пайку, но лишь за державу,
Погруженную в гнойную муть…
На морозе застыла щека,
Пальцы скрючены бешеным хладом.
Здесь прошли по этапу зека
Под конвойным прицелом и матом.
* * *
Над заснеженными льдами
Раздается злобный вой,
То, измученный трудами,
Погоняет нас конвой.
Как бараны мы покорны,
Трехлинейка нам — гроза,
И звучат во тьме задорно
Вертухаев голоса.
Снег, снег, снег…
Бег, бег, бег?..
Мне в бега — Не уйти.
Тут тайга — На пути.
А уйти, —
Если сметь, —
Не дойти —
Помереть.
За Печорою-рекою
Есть прекрасная страна,
Замороженной щекою
Чую — шлет тепло она.
Мы в предзоннике топочем,
Долго длится вечный шмон.
Сквозь густую темень ночи
Слышу колокола звон.
Звон, звон, звон…
Стон, стон, стон?..
Кто стонал — Весь народ.
Горе знал — Корчил рот.
Я загнулся От мук,
И замкнулся Круг рук.
Со скрещенными руками
Я лежу средь мерзлоты,
Вознесен ли над веками
В вечном хладе пустоты?
Не нужны мне ни богатства,
Ни прощение ЦеКа.
Мир расколот на два царства —
Вертухаев и зека.
Зек, зек, зек — Человек?..
* * *
Так маленькая боль вытекает из большой, и уже не важно, где болит, важно то, что невозможно смотреть на этот мир, на эту бедную, истерзанную страну без мучительного чувства сострадания…
Господи, Боже мой, мне так часто хотелось мстить, хотелось ненавидеть, хотелось объяснить своим близким то, что невозможно объяснить, хотелось повиниться перед Тобой за свои поступки, я вспыхивал, гневался, спорил, злобствовал, выходил из себя, повышал голос, желал ближнему зла, обижался, злорадствовал, проклинал… Впрочем, Ты знаешь всё и без этих стенаний, это Твое участие спасало меня в темных закоулках совести… Как хорошо, что Ты есть, ведь человеку каждое мгновение своей жизни необходимо помнить о Твоем присутствии во Вселенной, о Твоем месте в бесконечной бездне, куда после долгих странствий можно, наконец, придти и, опустившись перед Тобой на колени, уткнуться непутевым лбом в Твой теплый живот, с каким-то вкусным запахом, и ощутить на своей голове Твои добрые, мягкие ладони…
ЭПИЛОГ
Что сказал Михайлов-Лидский на Страшном Суде
Спасибо, Тебе, Господи, за то, что дал мне никому не нужные возможности: я вижу парящий в синеве лист и, застывшую на тонком стебельке стрекозу, слышу ход воды в глубине земли, легкий треск лопнувшего семени, шелест опадающих в саду яблоневых лепестков… И соки дерева чувствую ладонью, и невесомое касание паучьих лапок, и едва ощутимый шлепок упавшей с неба капли. Там арбуз, согревающий пальцы своим разнеженным на солнце боком, а там колючие пыльные колосья и изящно изогнутые конусы зеленых груш, там смородиновый запах, долго остающийся на пальцах от прикосновения к шершавому листу, а там отражающие предвечернее солнце доски дачного сарая, к которым так приятно прижаться холодной щекой. Спасибо, Тебе, Господи, и за то, что дал возможность и умение все это описать, за то, что научил владеть великим русским языком, тончайшим инструментом духа, способным на удивительные извороты, немыслимые в иноземных языках. О, этот язык! Он так могуч, что может двигать целые народы. Его возможности не измерить, они сближают континенты, люди, говорящие на русском, становятся добрее, их душа теплеет, потому как русский язык располагает к любованью миром, он может описать его подробно, зримо, ласково. В нем столько ласкательных суффиксов, такое изобилие синонимов… А идиомы! Какая образность, какой тонкий, порой изощренный юмор! А оттенки смысла! А эмоциональные нюансы! Русский язык переливчатый, напевный, его мелодии разнообразны; то тихой речкой текут они от человека к человеку, то гремят грозным паводком, обличая ложь и лицемерие, то ластятся, словно кошечка, когда хотят дойти до сердца. Какой он разный, русский язык! В нем столько напластований, словно это и не язык вовсе, а геологический разрез: идут в нем параллельными слоями диалекты, говоры, жаргоны, вот пласт канцеляризмов, житийный пласт, эпистолярный, газетный, вот блатная феня, вот летописный пласт, и сколько летописей — столько стилей, вот — учительское красноречие, вот «Слово о полку…», церковно-славянские евангельские тексты, «Великие Минеи Четьи», вот огненное слово протопопа Аввакума, русское барокко, вот Пушкин… И дальше бесконечно… И эти параллельные слои… пересекаются! Сколько красоты, сколько неизведанного чувства, сколько певучей музыки в обычном русском слове! Благодарю Тебя, Господь, за то, что поселил меня в России, в этой изумительной и изумляющей, ни на что не похожей стране, за то, что и погрузил в стихию языка, который пламенеет на пьедестале между иными языками, в стихию бурлящую, клокочущую, ежеминутно рождающую такие перлы, какие и не снились завоевателям миров!
Но я пишу не от радости и не от счастья, а потому что Ты, Господь, сподобил меня видеть тайное. Это тяжело, это заставляет думать, а думать у нас, увы, не всякий любит. Хотел бы и я предаться праздности; вот заработал много денег и брошу размышлять о судьбах Родины, а своя судьба мне и вовсе безразлична. Что бы ни совершил я в жизни, какие бы подлости ни сотворил, сколько бы ни налгал — ничто меня не трогает, ничто не волнует. Вот мечта моего соотечественника, впрочем, и моя тоже. Но нет, нет… Господь дал путь, на котором надобно осмыслить прошлое, на котором необходимо тысячу раз споткнуться и упасть, и разбить себе колени в кровь и, нетвердо стоя на своих окровавленных коленях, молить небо о пощаде и без конца задавать и задавать вопросы, на которые Ты, Господи, не хочешь отвечать. Благодарю Тебя за верную защиту и за приятие молитв, а на проклятые вопросы придется отвечать уж самому. И самый главный среди них стучится в душу уже много лет, и связан он с мучительною памятью русского народа. Читая летописи или их переложения, я всякий раз содрогался от чудовищного садизма наших предков.
