у Бориса.
ХХVIII.
Вечеромъ того дня, какъ Софьѣ Николаевнѣ сдѣлалось лучше, часу въ девятомъ, Борись сидѣлъ около ея кровати.
Въ комнатѣ никого больше не было. Больная спала тихимъ, укрѣпляющимъ сномъ. Ея ровное, медленное дыханіе успокоивало нервы Бориса: въ этомъ дыханіи уже чувствовалось здоровье. На столикѣ, въ простѣнкѣ, горѣла свѣча съ низкимъ, зеленымъ абажуромъ. Свѣтъ ея почти не проникалъ въ альковъ.
Борису было легко, точно онъ самъ выздоравливалъ отъ какой-нибудь изнурительной болѣзни.
Долго смотрѣлъ онъ въ полуночи на блѣдное, прекрасное лицо Софьи Николаевны. Въ первый разъ сознался онъ со всею силою, что такое для него тетя, и чувство радости охватило его… Любовь, прежде смутная, робкая, говорила теперь такъ ясно, такъ видимо. Онъ не смущался уже болѣе, онъ не пугалъ себя, не сдерживалъ. Тутъ, у кровати, выстрадалъ онъ эту любовь.
Тихо, почти безсознательно опустился Борисъ со стула на колѣна, и такъ стоялъ, то всматриваясь въ ея лицо, то прикасаясь губами къ одѣялу.
Что-то неиспытанное еще, но глубоко-радостное и вмѣстѣ страстное, молодое овладѣло имъ.
Софья Николаевна открыла глаза.
— Боря, — прошептала она.
Онъ быстро поднялъ голову. Она тоже приподнялась и протянула ему руки.
Борисъ взглянулъ ей въ лицо, гдѣ начиналась уже жизнь. Глаза Софьи Николаевны отвѣчали ему глубокой нѣжностью.
Ничего не могъ выговорить Борисъ. Слезы подступили ему подъ горло и полились. Онъ громко зарыдалъ. Софья Николаевна была поражена этимъ сильнымъ, порывистымъ голосомъ любви. Нѣсколько минутъ она молчала, не прикасалась къ Борису, только глядѣла на него сосредоточенно; на лицѣ ея играла мягкая улыбка.
— Милый мой, — проговорила она, наконецъ, и положила руку ему на голову. — О чемъ же ты плачешь?
— Тетя; ангелъ! — вырвалось у него. И онъ сталъ страстно цѣловать ея руки.
— Мнѣ лучше, — продолжала она, лаская Бориса.
Онъ пересталъ плакать и молча глядѣлъ на нее.
— Тебѣ меня жалко было? — спросила она, и не дожидаясь отвѣта, она промолвила: — такъ вотъ ты меня какъ любишь!
— Да, люблю, люблю, — шепталъ Борисъ, самъ не зная, что онъ говоритъ.
— О чемъ же ты плачешь? — повторила она.
— О чемъ? — спросилъ Борисъ порывисто… — Какъ о чемъ?.. я плачу… отъ радости, тетя… вѣдь вы спасены… вѣдь вы будете жить… здѣсь, съ нами, со мной…
И онъ покрывалъ поцѣлуями ея тонкіе, прозрачные пальцы.
И вдругъ, точно испугавшись, онъ выпустилъ изъ своихъ рукъ ея руки и привсталъ. Въ его чертахъ проскользнуло что-то темное; ѣдкое чувство покоробило его.
Она подняла на него свои блестящіе, утомленные болѣзнью глаза, и взглядомъ спрашивала: что съ нимъ?
Потомъ взяла его за руку, пожала и проговорила:
— Что съ тобой, Боря, голубчикъ?
Въ голосѣ Софьи Николаевны дрожало столько мягкости и сдержанной, тихой нѣги, что, видно, на сердцѣ Бориса опять все просіяло.
Онъ весь вспыхнулъ, опустился на колѣна и, точно обезумѣвъ отъ радости и счастья, началъ осыпать ее горячими ласками.
Софья Николаевна отдавалась имъ. Она вся затихла, но глаза ея говорили. Она поняла, какая страсть жила передъ нею. Ей было все ясно.
— Вы мнѣ не запретите любить васъ? — шепталъ Борисъ… — я не могу безъ васъ жить, — тетя… вы для меня все… и мать и сестра… нѣтъ! вы больше матери… вы дороже мнѣ Маши… я давно, еъ первыхъ дней… мучился и любилъ васъ… Какъ? вы сами видите… Мнѣ не стыдно вамъ это говорить. Прежде было стыдно, а теперь нѣтъ… Мнѣ ничего не нужно; только не гоните меня, дайте мнѣ глядѣть на васъ, слушать васъ не покидайте меня…
Все это Борисъ выговорилъ отрывисто, со слезами на глазахъ, откинувъ голову назадъ и впиваясь глазами въ блѣдное, нервное лицо Софьи Николаевны.
Въ словахъ его ключемъ била молодая, первобытная страсть, а на лицѣ горѣлъ стыдъ, стыдъ разоблаченной сердечной тайны, трепетъ свѣжей души, бьющейся въ первыхъ мукахъ и въ первомъ наслажденіи любви.
Она его слушала и улыбалась. Что было въ этой улыбкѣ?.. трудно сказать. Не то жалость, не то страхъ, не то любовь.
— Полно, Боря, — вдругъ произнесла она, прерывая его порывистую рѣчь. — Ты слишкомъ страдаешь… Я вижу, какъ ты любишь, и люби… Я не буду осуждать тебя!
Съ этимъ словомъ она взяла его обѣими руками за голову и долго, долго на него глядѣла.
— Люби меня, — повторила она — и не мучься… я хочу, чтобъ ты былъ счастливъ… добрый, дорогой мой Боря.
Больше ужъ ничего не слыхалъ Борисъ. На губахъ его горѣлъ поцѣлуй.
Дверь тихонько отворилась. Вошла Маша.
Борись все еще стоялъ, у кровати на колѣнахъ.
Маша бросилась къ теткѣ и стала ее цѣловать.
— Тетя, тетя, — повторяла дѣвочка радостнымъ голосомъ… — Теперь вы здоровы… Только вы не смѣйте говорить со мной… вредно вамъ… Боря, — сказала она брату — пойдемъ, простимся съ тетей, она устала, видишь, какіе глаза-то… — И Маша поцѣловала тетку сперва въ лѣвый, а потомъ въ правый глазъ…
Борисъ всталъ и глядѣлъ все на Софью. Николаевну. Сколько радости было на его лицѣ. Съ какимъ-то торжественнымъ чувствомъ приложился онъ къ ея рукѣ.
— Ну, пойдемъ-же, Боря, — повторила Маша.
— Прощайте… голубушка… — тихо, почти съ благоговѣніемъ произнесъ Борисъ.
— Прощай, — отвѣтила она, и приподнявшись, перекрестила его. Спокойно, свѣтло было выраженіе ея похудѣвшаго, блѣднаго лица. — Прощай, Маша, — прибавила она и поцѣловала ее.
— Я къ вамъ пришлю Аннушку, — промолвила Маша, уводя Бориса изъ алькова.
Когда они перешли въ Машину комнату, Борисъ точно очнулся отъ сна. Онъ вдругъ схватилъ свою сестренку, и началъ горячо ласкать ее. Вся сила чувства, впервые заговорившаго свободно, была въ этихъ ласкахъ. Маша удивленно смотрѣла на него. Давно онъ не ласкалъ ее такъ горячо.
— Ты радъ за тетю? — сказала она,
— Да, да, голубчикъ мой, — повторилъ Борисъ; и на душѣ его было сладкое, неизмѣримо сладкое ощущеніе. Она позволила ему любить. Вотъ что наполняло его свѣтлой радостью, какой никогда еще не приводилось ему испытать.
Онъ почти ничего не могъ связать въ головѣ, онъ не могъ говорить Машѣ о томъ, что захватывало ему духъ отъ наслажденія. Онъ только улыбался и цѣловал ее.
И все въ эту ночь было полно для него новой жизни, все благоухало надеждой, всему вѣрилось.
Даже къ Мироновнѣ бросился онъ чуть не на шею, и старушка поняла, отчего такъ веселъ ея долговязый.
Долго ходилъ по своей спальнѣ Борисъ и тихо повторялъ ея слова, точно завѣряя себя, что онъ дѣйствительно ихъ слышалъ…
Эти минуты вознаградили его за все: за недавнюю тревогу, за муки и слезы, которыя лились въ тѣ безсонныя ночи, когда онъ рыдалъ на своей одинокой кровати.
Все въ домѣ уже
