мы захватимъ болѣзнь, натура хорошая.
— Микстуру прописали? — проговорилъ Борисъ.
— Да, порядочную дозу Tartari emetici. Надо теперь слѣдитъ… Если послѣ обѣда будетъ хуже, пришлите за мною.
— Піявокъ не будете ставить? — спросилъ Ѳедоръ.
Петровичъ — у меня тоже было разъ воспаленіе: такъ мнѣ шестьдесятъ штукъ закатили.
Эдуардъ Ивановичъ поморщился.
— Безъ нужды зачѣмъ… изнурять не надо, — проговорилъ онъ внушительно.
Они спустились въ залу.
— Вы послѣ обѣда домой? — сказалъ Борисъ.
— Да, весь вечеръ; пришлите прямо ко мнѣ на квартиру… — Взглянувши на Бориса, старичекъ улыбнулся и проговорилъ — вы, пожалуйста, не бойтесь такъ… за вашу тетушку…
— Извѣстное дѣло, — замѣтилъ Ѳедоръ Петровичъ… — Это не то что старый человѣкъ… Вѣдь вотъ, климатъ-то у насъ жестокій, суровость какая… Долго-ли воспаленіе схватить!
— Вчера она себя хорошо чувствовала? — спросилъ докторъ, обращаясь къ Борису.
— Да-съ, она была совершенна здорова… — промолвилъ грустнымъ голосомъ Борисъ.
Въ эту минуту ему представлялась все вчерашняя поѣздка.
— Вотъ ѣздили кататься, — вставилъ Ѳедоръ Петровичь — на набережной и прохватило.
Звучали эти слова тяжелымъ упрекомъ. Борисъ чувствовалъ, какъ нѣсколько свѣтлыхъ минутъ совершенно поглотились новымъ страданіемъ.
Старичекъ скоренько распрощался и уѣхалъ.
Долго Борисъ молча ходилъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ по залѣ.
— Ну, что вы, батюшка, раскисли такъ? — договорилъ наконецъ опекунъ.
Борисъ поднялъ голову.
— Я не раскисъ, Ѳедоръ Петровичъ, а жалко мнѣ и… въ нашемъ домѣ все болѣзнь… и смерть.
— Ну, и смерть… что вы, перекреститесь! Болѣзнь захвачена; да можетъ и не будетъ ничего… Кто тамъ около нея?
— Мироновна и Аннушка… Да я стану тамъ сидѣть…
— Можно ее видѣть-то?
— Можно, Ѳедоръ Петровичъ; только она не говоритъ и почти не открываетъ глазъ.
— Ну, такъ я не стану ее безпокоитъ. Ступайте туда, а я домой поѣду… Послѣ обѣда явлюсь… Не бойтесь; она у насъ барыня добрая, какъ разъ будетъ здоровехонька.
— Ахъ, кабы вашими устами да медъ пить! — промолвилъ Борисъ, провожая Ѳедора Петровича въ лакейскую.
«Воспаленіе, пневмонія… Tartarus emeticus!» повторилъ онъ, ходя по залѣ. «Что-то будетъ? Воспаленіе вѣдь можетъ скрутить въ три дня!»
И онъ чувствовалъ, какъ на лбу его выступалъ холодный потъ. Любовь, страхъ, тоска смѣшивались въ душѣ его съ досадой; онъ сердился на медика; Эдуардъ Ивановичъ казался ему сухимъ, слишкомъ равнодушнымъ: «Онъ пропустилъ время! онъ ее погубитъ!»» повторялъ Борисъ. «Зачѣмъ не поставилъ онъ піявокъ? Чего онъ ждетъ?»…
Неутолимая, жгучая тревога такъ и обдавала его трепетнымъ жаромъ, и рой черныхъ думъ все сильнѣе и сильнѣе осаждалъ сердце бѣднаго мальчика. И въ эту минуту онъ не повторялъ, какъ любитъ прекрасную свою тетю.
Въ корридорѣ Борисъ столкнулся съ Мироновной.
Старушка шла на верхъ.
— Послала за лекарствомъ? — быстро спросилъ ее Борисъ.
— Послала.
— Кого?
— Ѳеофана, верхомъ… Ты ужъ больно-то не тревожься, долговязый; ты погляди-ка, на тебѣ лица нѣтъ..
— Да что, няня… докторъ, вишь, сказалъ, что воспаленіе можетъ быть…
— Мало-ли что они говорятъ, они завсегда пугаютъ… всякую лихую болѣсть выдумываютъ…
Старушка смотрѣла на Бориса съ заботой и недоумѣніемъ.
— Ты у меня совсѣмъ изведешься, — говорила она.
— Пойдемъ на верхъ, — сказалъ ей въ отвѣтъ Борисъ, и началъ подниматься по лѣстницѣ.
Больная все лежала съ закрытыми глазами. Борисъ взглянулъ на нее и тихо опустился на диванъ.
Томительно считалъ онъ минуты и прислушивался къ дыханію больной и смотрѣлъ на дверь, думая: «скоро-ли принесутъ лекарство».
Лекарство принесли. Софья Николаевна приняла его. Съ полчаса она была пободрѣе, говорила съ Машей и Борисомъ, шутила съ ними; но потомъ опять стихла и заснула. Послѣ обѣда, часу въ четвертомъ, она почувствовала себя хуже: кашель усилился, дыханіе захватило, жаръ сталъ знойнымъ — начался даже бредъ.
Борисъ тотчасъ послалъ за докторомъ, и въ тревогѣ ходилъ по залѣ. Ему представлялась уже вся картина болѣзни, всѣ страданія Софьи Николаевны; онъ ясно видѣлъ, что опасность близко и съ каждымъ днемъ будетъ все сильнѣй и сильнѣй.
Эдуардъ Ивановичъ пріѣхалъ и очень призадумался. Онъ никакъ не ожидалъ такого быстраго хода болѣзни. Онъ прописалъ усиленную микстуру, послалъ за піявками, самъ ставилъ ихъ, пробылъ около больной до самаго вечера, просилъ прислать за нимъ даже ночью, если будетъ нужно, и вообще выказалъ большую внимательность.
Вечеромъ заѣзжалъ и Ѳедоръ Петровичъ, началъ было развлекать Бориса; да это ему не удалось. Бѣдный мальчикъ слушалъ опустя голову и ничего не слыхалъ изъ того, что ему говорилъ опекунъ.
Всю ночь Борись провелъ безъ сна на верху, въ комнатѣ Маши. Софья Николаевна спала тревожно, безпрестанно просыпалась; жаръ не переставалъ; сознаніе терялось.
Смотря на нее, Борисъ вспоминалъ умирающаго отца.
ХХVІІ.
Протянулось десять дней. Болѣзнь Софьи Николаевны росла. Воспаленіе легкихъ энергически боролось со свѣжею натурой. Произошелъ наконецъ сильный, рѣшительный кризисъ. На одиннадцатый день сознаніе вернулось, кончился бредъ, жаръ ослабъ, больная открыла глаза и заговорила.
Не малыхъ душевныхъ страданій стоили Борису эти десять дней. Онъ провелъ ихъ у кровати своей безцѣнной тети; не спалъ ни одной ночи, не позволялъ никому давать ей лекарства, слѣдилъ за малѣйшимъ движеніемъ ея страдающаго тѣла.
Эдуардъ Ивановичъ тоже измаялся. Онъ ѣздилъ по три раза въ день, и такъ привязался къ своей паціенткѣ, что опаздывалъ даже на визитацію въ больницу.
Большой дикій домъ жилъ въ эти дни безмолвною тоскливою жизнью. Всѣ ходили на цыпочкахъ, шептались. На верху было еще тоскливѣе, чѣмъ внизу.
Слышенъ былъ только сухой кашель больной; а иногда шепотъ и тихія ласки Маши, сидящей гдѣ-нибудь въ уголкѣ, съ своимъ Борей. Дѣвочка сперва сильно плакала, потомъ перестала, подсмотрѣвши разъ, что Борисъ лежалъ въ ея комнатѣ на диванѣ и удерживалъ рыданія, Съ того дня она стала слѣдить за нимъ, точно старшая сестра, и утѣшала его своими теплыми ласками. Ея уроки прекратились. Раза два приходили учителя; но ей было не до ученья. Нѣсколько ночей просидѣли съ Борисомъ Горшковъ и Абласовъ. Они съ участіемъ наблюдали за нимъ, и видно было, что серьезная болѣзнь Софьи Николаевны ихъ всѣхъ задѣла за живое.
Ѳедоръ Петровичъ такъ затуманился, что совсѣмъ замолкъ. Онъ являлся разъ по пяти на день; и разъ ночевалъ даже въ спальнѣ Бориса. Какъ ни былъ онъ расположенъ къ Эдуарду Ивановичу, какъ ни вѣровалъ въ его лекарство, но когда болѣзнь Софьи Николаевны разыгралась, дня за два до кризиса, онъ предложилъ консиліумъ.
Борисъ желалъ того же; но добродушный нѣмецъ не согласился, повторяя, что до этой минуты онъ еще можетъ взять болѣзнь на свою отвѣтственность. И онъ не обманулся.
Съ радостнымъ, сіяющимъ лицомъ повторялъ онъ Ѳедору Петровичу и Борису:
— Я говорилъ, натура хорошая; прекрасный переломъ, опасности нѣтъ.
Домъ оживился. У всѣхъ на сердцѣ стало легче, и прежде всего
