спало, Борисъ поднялся еще разъ на верхъ. У Софьи Николаевны мерцалъ огонекъ лампады. Въ креслахъ сидѣла и дремала Аннушка. Тихо раздавалось дыханіе больной. Альковъ не былъ задернутъ; Борисъ подошелъ къ нему. Софья Николаевна лежала на спинѣ, руки были сложены на груди. Лицо почти не отдѣлялось отъ бѣлой подушки, только брови и двѣ пряди волосъ чернѣлись въ темнотѣ алькова.
Неподвижно стоялъ Борисъ, всматриваясь въ дорогія черты. Какое-то отрадное спокойствіе разлилось по нему. Онъ благодарилъ, онъ вѣрилъ, онъ любилъ.
XXIX.
Выздоровленіе Софьи Николаевны шло быстро. Она уже вставала съ постели, и сидѣла подолгу на диванѣ, окруженная своими дѣтьми. Съ каждымъ днемъ здоровье все больше оживляло ея лицо, щеки начинали теплиться румянцемъ, глаза опять заблистали глубокимъ блескомъ. Она еще похорошѣла; лицо ея получило нервный оттѣнокъ, болѣзнь дала ей новую силу взгляда и улыбки.
Сидя возлѣ тети и не отрывая отъ нея глазъ, Борисъ былъ счастливь. Онъ говорилъ себѣ, что между нимъ и ею — другая жизнь, другая связь. Но ни однимъ словомъ, ни однимъ порывомъ не вызывалъ онъ наружу любовь свою. Онъ думалъ теперь только о ней, объ ея выздоровленіи; онъ боялся нарушить ея покой и былъ счастливъ уже тѣмъ, что можетъ свободно любить, безъ ѣдкой внутренней борьбы.
Они рѣдко оставались одни. Всегда между ними была Маша. Софья Николаевна засыпала рано, часу въ десятомъ, и поздно просыпалась. Борисъ приходилъ къ ней въ одно время съ сестрой, садился у кровати, болталъ, читалъ вслухъ, обѣдалъ на верху же; но по вечерамъ сидѣлъ у себя, боясь утомлять ее разговорами. Ея тонъ не измѣнился. Она все также его ласкала, какъ и прежде, безъ всякой сдержанности, безъ малѣйшаго новаго взгляда, мысли, слова.
Если бы Борисъ не былъ упоенъ радостнымъ чувствомъ свободы: любить такъ, какъ того хотѣло его сердце, онъ сейчасъ бы замѣтилъ, что въ Софьѣ Николаевнѣ видно слишкомъ много спокойствія. Она улыбалась такъ безразлично, такимъ смѣющимся глазомъ смотрѣла на Бориса, что каждый бы увидалъ въ этихъ взглядахъ и улыбкѣ женщину, которой точно совсѣмъ и неизвѣстна буря, разыгрывающаяся въ душѣ молодаго мальчика.
Но онъ еще не замѣтилъ этого. Софья Николаевна совсѣмъ оправилась. Она сошла внизъ въ тотъ день, какъ Борису пришлось опять ѣхать въ гимназію. Три недѣли зимней вакаціи были для него цѣлымъ періодомъ полной жизни: для него занялась новая заря; онъ уже чувствовалъ себя вполнѣ человѣкомъ; ничего не давалось ему даромъ; первая любовь его просіяла сквозь тяжелую бурю душевную.
А на немъ опять былъ сюртукъ съ краснымъ воротникомъ; опять виднѣлась впереди вереница дней, однообразная нить мальчишеской жизни, съ уроками, перемѣнами, звонками, Егоромъ Пантелѣичемъ и всѣми уродами большаго сѣраго зданія, куда нужно было отправляться въ тѣ же неизбѣжные часы.
XXX.
Въ тотъ же день, вечеромъ, прежнее молодое общество собралось въ диванной.
Маша опять сѣла за свой столикъ и разливала чай…
Софья Николаевна помѣщалась на диванѣ, возлѣ нея Борисъ; противъ нихъ Абласовъ и Горшковъ.
Какъ-будто ничто не прерывало ихъ вечернихъ бесѣдъ; тѣ же веселыя лица были тутъ, тѣ же голоса раздавались звонко и оживленно. Облачко пронеслось надъ большимъ дикимъ домомъ точно затѣмъ только, чтобы молодая жизнь заиграла въ стѣнахъ его еще ярче и радостнѣе.
— Вы на меня не сердитесь, пожалуйста, — обратилась Софья Николаевна къ гимназистамъ.
— За что же? — спросилъ Абласовъ, улыбаясь, по обыкновенно, своей тихой улыбкой.
— Да какже? Развѣ я не знаю… вы просиживали здѣсь по цѣлымъ ночамъ. Вы могли бы провести праздники такъ хорошо; а вышло, что я все испортила своей глупой болѣзнью. Посмотрите, вонъ у меня Боря-то какой, — даже щеки у него впали.
Она разсмѣялась и взглянула на Бориса искоса.
— Да, Борисъ дѣйствительно похудѣлъ, — заговорилъ Горшковъ: — ну да объ этомъ что же вспоминать, Софья Николаевна. Я вакацій не жалѣю… Онѣ всегда вѣдь проходятъ глупо! Лучше всего то, что вы теперь здоровы и мы опять всѣ вмѣстѣ.
— Ну, а что вы дѣлали въ эти три недѣли? — спросила она.
— Да ничего, — проговорилъ добродушно Абласовъ. — Кое-что читали… спали много, — добавилъ онъ съ комическимъ вздохомъ.
— Ну, и прекрасно… значитъ, вы теперь будете посвѣжѣе.
— Да, ужъ конечно такъ, прервалъ Горшковъ… — Въ праздники, знаете, Софья Николаевна, и лѣнь-то нападаетъ праздничная, часовъ во дню много… одинъ за другимъ проходятъ… а ты себѣ лежишь да думаешь: что торопиться, вѣдь вакаціи, день-то великъ.
— Ахъ, Горшковъ, вамъ-то бы ужъ грѣхъ лѣниться.
— Да онъ, кажется, что-то написалъ, — вполголоса промолвилъ Абласовъ.
— Правда? — спросила Софья Николаевна.
— Согрѣшилъ нѣмножко… Это вотъ на послѣднихъ дняхъ — послѣ новаго года… Да какъ-то стало плохо писаться, прежде легче шло.
— Отчего же такъ?
— Больше, видно, мудритъ, — проговорилъ Абласовъ, и тихо засмѣялся.
— Увидимъ, увидимъ, послѣ чаю вы намъ сыграете.
— Непремѣнно-съ. — Гoршковъ перѣвѣрнулся на креслѣ, и всѣ черты его вдругъ оживились. Ему, видно, очень хотѣлось опять грѣшить для Софьи Николаевны.
Маша поднесла чаю своимъ учителямъ.
— Вотъ эта чашка вамъ, Валерьянъ Михайловичъ… вамъ послаще, а вы, Абласовъ, съ лимономъ пейте. Если не сладко, я еще дамъ сахару… Какъ я давно ужъ чаемъ не поила, — сказала она весело… — а вотъ мы въ диванной на прежнихъ мѣстахъ.
Она подошла потомъ къ брату.
— Вотъ Борисъ-то у насъ веселый сталъ… Онъ хоть и молчитъ, а улыбается… Тебѣ покрѣпче или по-слабже, Боринька?
— Покрѣпче, дружокъ, — проговорилъ Борисъ, погладивъ ее по волосамъ.
— Ну, а мнѣ какого чаю дашь? — спросила Софья Николаевна.
— Вамъ, тетя, крѣпкаго никакъ нельзя, — проговорила Маша, наморщивъ свой хорошенькій лобикъ.
— Отчего же такъ?
— Эдуардъ Иванычъ запретилъ, развѣ вы не помните?
— А ты не позволишь?
— Нѣтъ, не позволю.
— Вотъ кто меня вылечилъ, — сказала Софья Николаевна гимназистамъ, указывая на Машу.
Борисъ точно ожидалъ, что тетка укажетъ и на него, или, по-крайней мѣрѣ, взглянетъ; но она этого не сдѣлала.
Что-то въ родѣ упрека зашевелилось въ немъ, но тотчасъ же улетѣло; онъ только немного покраснѣлъ.
— Да, крѣпкаго чаю не дамъ, тетя, — повторила Маша, — у васъ голова разбoличся… и начнете опять кашлять.
— Ахъ, ты моя хозяйка! Ну, дай хоть слабенькаго.
— Сейчасъ, сейчасъ, — отвѣтила Маша и отправилась къ своему столику.
— Ну, а какже наши экзерциціи, Марья Николаевна? — спросилъ Горшковъ.
— Ничего не забыла, — откликнулась Маша изъ-за самовара: — все помню, вотъ завтра приходите, такъ я васъ удивлю.
— А десятичныя дроби? — спросилъ въ свою очередь Абласовъ.
— Ну, вотъ это плохо… очень плохо… — отозвалась она, комйчески-грустнымъ тономъ.
— Отчего же такъ, дружокъ? — спросилъ Борисъ.
— Да оттого, Боренька, что очень ужъ мудрено, ничего я не понимаю.
— Какъ же это не стыдно, математикъ! — вскричалъ Горшковъ,
