Что она-то? Неужто ей все равно?
— Да тетка одной ногой в могиле стоит. Она и с постели не встает. Совсем старая стала.
Когда уже стемнело, Гаварайя подъехал к своему дому на велосипеде. Войдя в дом, он увидел Авадхани, писаря, мунсифа. Подняв брови, Гаварайя вопросительно вскинул голову. Авадхани все рассказал ему. Глаза у Гаварайи налились кровью, толстые губы затряслись. Он быстро шагнул в угол, поднял лом, рявкнул:
— Убью суку поганую!
— Что ты, что ты, дорогой Гаварайя! — перепугался Авадхани. — Не одному тебе — и нам отвечать придется! Вышвырни ее из дома, и дело с концом.
Гаварайя бросился к сараю. Все решили, что дальше оставаться в его доме для них небезопасно, и поспешно удалились. Гаварайя увидел свою жену, лежавшую лицом вверх прямо на земле. Подойдя ближе, замахнулся ломом. В последний миг что-то его остановило. Мертвая, что ли? Или живая? — подумал он. Опустившись на колени, всмотрелся в изможденное, бледное лицо. Свалявшиеся волосы космами разметались по плечам, по земле.
— Малышка! — позвал он хриплым голосом.
Она открыла глаза. Узнала Гаварайю. По щекам катились слезы.
— Не трогай меня, я уйду, — прошептала она.
Гаварайя вспомнил свою мать, которая перед кончиной вот так же, подняв руки со сложенными вместе ладонями, посылала прощальный привет его отцу. Руки у «малышки» бессильно опустились. Некоторое время Гаварайя сидел неподвижно, потом сбегал в дом, принес в ведре воды и полную миску вареного риса.
— Малышка! — снова окликнул он жену. Та открыла глаза. — Вставай. На, поешь. С рассветом уходи. Чтобы духу твоего здесь не было. Ясно? — Она кивнула. Гаварайя поднялся. — Если утром найду в этом сарае — быть тебе на том свете! — И ушел в дом.
Ужинать Гаварайе не хотелось. Ноги горели, словно он ходил по раскаленным угольям. За окном потемнело, небо заволокли черные тучи. Ветер порывами налетал на деревья, шумел листвой, бился о карниз и, дико завывая, уносился прочь. Гаварайя долго ворочался с боку на бок, потом задремал. Ему приснился жуткий сон. Его отца и мать привязали к столбу и обложили со всех сторон кострами, а будто разводят костры Авадхани, писарь и мунсиф. Отец с матерью кричат, плачут. Вот они уже охвачены пламенем, вот почернели, обуглились, превратились в пепел. И вдруг из пепла появляется кто-то и быстрыми шагами идет к сараю на заднем дворе дома Гаварайи. В одной руке — раковина, в другой — чакра[76], на лбу священный трезубец[77]. Всем обликом он походит на Венугопаласвами, статую которого Гаварайя видел в храме. Из глаз Венугопаласвами текут слезы — бог плачет. Он берет на руки младенца, который лежит рядом с «малышкой», а сам успокаивает ее: «Ты не бойся. Я здесь, я с тобой». А тем временем из деревни сбегаются люди с факелами в руках и поджигают сарай. Он в один миг вспыхивает. В огне горит бог, горит «малышка», ее младенец…
Гаварайя в ужасе проснулся. Лоб мокрый от пота. В окна стучит ветер, оглушительно грохочет гром, полыхают молнии. Гаварайя вытер лицо, налил из кувшина полный стакан воды и жадно выпил. Глянул на улицу — кромешную тьму рассекла слепящая вспышка молнии, высветив храм Венугопаласвами.
И Гаварайю вдруг озарило. Он поднялся, взял фонарь и вышел на задний двор. Под проливным дождем, борясь с напором ветра, он пересек этот огромный двор и приблизился к сараю. Изнутри явственно доносились слабые стоны. Гаварайя вошел в сарай. Корчась от боли, его жена каталась по земле. Не в силах смотреть, Гаварайя поставил фонарь и вышел. Долго стоял под ливнем, на холодном ветру. Ослепительно сверкнула молния, раздался страшный треск. Дико закричала в сарае жена. С минуту Гаварайя стоял, окаменев, пока до него не донесся детский плач. И тут на суровом, отталкивающем лице Гаварайи появилось подобие просветленной улыбки. Не обращая внимания на ливень, в непроглядной темноте при вспышках молний он кинулся в деревню за повитухой…
К восьми часам утра Авадхани, писарь, Сешагири, мунсиф собрались на веранде дома Гаварайи.
Дождь перестал. В лучах утреннего солнца омытые ночным ливнем листья деревьев, трава и даже черные крылья вороны, усевшейся на крыше дома Гаварайи, весело поблескивали. Только лица у Авадхани и пришедших с ним были совсем не веселы. В глазах — досада и злость.
Через некоторое время из дома к ним твердым шагом вышел Гаварайя; сощурив маленькие глазки, он равнодушно глянул на пришедших.
— Не думал я, что ты, Гаварайя, так поступишь, — угрожающим тоном начал Авадхани. — Считал тебя достойным человеком. Ты что, примешь к себе в дом потаскуху? Возьмешь к себе ублюдка, прижитого от другого? У тебя ни стыда, ни самолюбия нет. Более того, ты совершил грех, большой тяжкий грех! Разве бог простит тебе это? — Авадхани перевел дух. Гаварайя спокойно сидел, прислонясь к стене. Достав из кисета табачный лист и сворачивая самокрутку, он ответил:
— Бог-то мне и подсказал.
— Что подсказал?
— Мальчика я сам должен вырастить. Ребенок у меня останется.
— Ты примешь распутную назад?! — спросил, не веря своим ушам, Сешагири.
— Да, приму. Она в два раза моложе меня. На такой женишься — что ей делать, как не бежать? А прогоню — куда она пойдет? Пускай в моем доме мальчонка растет.
Авадхани язвительно засмеялся:
— Какой же бог тебе подсказал? Бог прелюбодеев, что ли? Даже великим отшельникам, и то бог не является, а тут…
— А мне явился. Я его видел, — упрямо повторил Гаварайя, и глаза у него сверкнули.
— Ты хоть сейчас куда-нибудь отослал бы ее вместе с приплодом, — сказал писарь. — Мы ведь не потерпим такой несправедливости.
— Мы тебя и близко к храму не подпустим! — пригрозил Авадхани.
— Вся деревня против тебя ополчится, — сказал мунсиф. — Тебе по-хорошему говорят. Берегись, мы не будем сидеть сложа руки!
Гаварайя мгновенно вскочил, рванул к себе лом, стоявший у стены:
