бесстрастно:
— Да, очень давно. Со времени послереволюционной интервенции в России.
Бевин впился взглядом в лицо Сталина, стараясь уловить на нем отражение иронии. Но так ничего и не уловил, кроме бесстрастия.
— Я, очевидно, неточно выразился, — с нарочитым смущением произнес Бевин. — Но мне — и не только мне одному — казалось, что генералиссимус всегда высоко ценил Черчилля и теперь, возможно, несколько разочарован.
— Я нэ всегда высоко ценил Черчилля, — с подчеркнутой назидательностью сказал Сталин, и его грузинский акцент, как всегда в таких случаях, проявился заметнее. — Но как в прошлом, так и теперь полагаю, что в качестве военного лидера он был на высоте. Нэ скрою также; мне казалось, что он вернется на нашу Конференцию.
Пухлые губы Бевина искривились в иронической ухмылке:
— Значит, генералиссимус разошелся в своей оценке Черчилля с английским народом… Никто не отрицает заслуг Черчилля во время войны. Но в демократических странах принято ж обращать внимания на прошлые заслуги, если они не гарантируют аналогичных в будущем. Я не отрицаю, что многие высоко ценили Черчилля. Но трудовой народ его не любил. Особенно рабочий класс.
Это походило на едва завуалированный выпад: упрекнуть коммунистического лидера в том, что его сим-шатии не совпадают с чувствами рабочего класса, хотя бы и английского, было но меньшей мере бестактно. Эттли поспешим смягчить выходку Бевина, он сказал:
— Зато искреннее уважение, которое Черчилль питает к генералиссимусу, бесспорно отражает чувства английских рабочих.
— Мне кажется, — медленно и серьезно заговорил Сталин, — что рабочий класс никому не дарит своих симпатий, так сказать, авансом. Он ценит реальные заслуги людей, одобряет хорошее в них и осуждает плохое.
Бевину захотелось еще немного поэксплуатировать «тему Черчилля», чтобы тем самым набить цену себе и Эттли.
— Кстати, — сказал он, — вы знаете, генералиссимус, прозвище, которое имеет Черчилль в Англии? Бленхейм-ская крыса! Нет, нет, — умышленно торопливо добавил Бевин, — здесь нет ничего оскорбительного! Просто ему довелось родиться во время бала в Бленхеме — родовом замке герцогов Мальборо. В дамской раздевалке. Так уж случилось.
— Я никогда не слышал об этом странном прозвище, — теперь уже с явной неприязнью произнес Сталин, — однако полагаю, что Черчилль заслуживает большего уважения.
— Но в демократических странах клички, прозвища, карикатуры вовсе не свидетельствуют о неуважении! — воскликнул Бевин, явно стараясь дать понять Сталину, что не собирается уступать ему даже в мелочах. — Например, мы испытываем, как уже говорилось здесь, несомненное уважение к мистеру Сталину, но в просторечии зовем его дядя Джо. Вы, конечно, — слышали об этом. Впрочем, обычаи бывают разными. Кстати, мне просто по-человечески интересно, как бы реагировал генералиссимус, если бы кто-либо из русских назвал его дядей Джо?
Эттли заерзал на стуле. Он крутил в пальцах свою трубку, его усики вздрагивали. Ему хотелось дать знак Бевину прекратить эту развязную болтовню, предостерегающе дотронуться до него, но тот сидел слишком далеко.
К удивлению Эттли, вопрос Бевина не вызвал какой-либо резкости со стороны Сталина. Он помолчал несколько секунд и заговорил с английским премьером так, будто и не слышал вопроса Бевина:
— Я обратил внимание, что господин Эттли имеет ту же, что и я, вредную привычку много курить. Причем мы оба курим трубки. Может быть, сейчас господин Эттли не закуривает свою трубку из-за меня? Но у меня немного болит горло, и я решил не курить день-другой. Пожалуйста, не обращайте на это внимание и закуривайте, если хотите.
— Нет, нет, — пробормотал Эттли, поспешно опуская свою трубку в нагрудный карман пиджака. — Благодарю вас за любезность.
Эттли благодарно улыбнулся и посмотрел на Сталина, ожидая увидеть на его лице ответную улыбку. Но Сталин уже перевел свой взгляд на Бевина. Это был какой-то безразличный и одновременно тяжелый взгляд.
— Что же касается вопроса господина министра, — глядя в упор на Бевина, произнес Сталин, — то человеку, который представляется ему воплощением демократии, независимо от того, русский он или нерусский, я бы сказал, что здесь нет ни дядей, ни племянников. А есть вежливые люди и невежливые люди.
После этого он отвернулся от Бевина и обратился к Эттли, как бы заново начиная беседу:
— В начале нашего разговора господин премьер-министр назвал первое из того, что он хотел сказать. Произнести «второе» мы ему помешали. Это тоже не очень вежливо с нашей стороны.
Эттли к тому времени успел уже забыть, на чем его перебил Бевин. При этом он испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, был рад, что Сталин поставил Бевина на место, с другой — беспокоился, как бы с самого начала не испортить отношения со Сталиным, которому собирался высказать позицию «новой» английской делегации.
Чувствуя, что Эттли находится в затруднительном положении, Сталин доброжелательно подсказал:
— Очевидно, вы хотели поговорить о том, как и когда нам следует закончить нашу Конференцию. Перед отъездом господина Черчилля у меня сложилось впечатление, что по основным вопросам мы близки к соглашению. Впрочем, вы ведь, господин Эттли, присутствовали при переговорах и сами все слышали.
Эттли почувствовал, что ситуация исправляется и что Сталин не придает значения стычке с Бевином. «Что ж, — подумал он, — Эрнест получил по заслугам, но к началу переговоров с Молотовым, наверное, придет в себя. Там Бевин, несомненно, будет полезен. То, чего не станет терпеть Сталин, придется вытерпеть Молотову».
— Я уверен, — сказал Сталин, на этот раз задумчиво, как бы мысля вслух, — что с Черчиллем мы бы договорились, хотя вовсе не собираюсь сваливать возможную неудачу на английскую демократию.
— Демократия тут ни при чем, генералиссимус, — встрепенулся Эттли, понявший, что Сталин не забыл колкостей Бевина. — Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Черчилль был готов пойти на уступки. В этом случае, простите меня, вы глубоко ошибаетесь.
— Я могу напомнить целый ряд вопросов, — заговорил молчаливый Молотов, — по которым мы в конце концов находили общий язык.
— В этом нет смысла, господин министр, — сумрачно ответил Эттли, — я, как упомянул генералиссимус, присутствовал на всех заседаниях. И у меня сложилось твердое впечатление, что по ряду вопросов соглашение было невозможно тогда, как невозможно оно и теперь.
— Да-а? — с преувеличенным удивлением произнес Сталин. — В таком случае я принадлежу к числу оптимистов. Вы сказали «по ряду вопросов». Назовите, пожалуйста, какой из них вы считаете главнейшим.
— Я бы начал с Германии, но обсуждение этого вопроса еще впереди. А вот по «польскому вопросу» и некоторым другим, к нему примыкающим, я не вижу признаков согласия.
— Ну, почему же? — спросил Сталин вроде бы опять добродушно. — Может быть, перспективы представляются вам столь мрачными потому, что вы не имели возможности следить за развитием польской проблемы. В Ялте, где мы пришли
