«Сирота казанская, тебя из Казани такую вывезли?» Тина наверняка путала бы близнецов — их даже мать с трудом различала, — но уже после первой встречи научилась отличать их по взгляду. Митяй стрелял своим блудливым, угрожающим взглядом и тут же опускал глаза, чтобы Тина не угадала в них зарождающегося действия, направленного против нее. Глаза Шурки смотрели всегда спокойно, серьезно и даже ласково. Однажды он предупредил Тину, как всегда швыркая носом: «Если Митяй будет задираться — скажи. В бараний рог скручу».
Слабый, но стойкий запах нафталина так и вился облаком за скользящей по натертому коридорному паркету худющей, высоченной Анной Семеновной. Анна Семеновна работала в цветочном магазине, как она утверждала, «по убеждению». Тина уверилась в этом, когда впервые перешагнула порог ее маленькой комнаты. На подоконнике багряно полыхали цветы в горшках. По стенам, переплетаясь, ввинчиваясь друг в друга, ползли, рискуя заполонить собой свежевыбеленный потолок, десятки замысловатых, вьющихся растений. Единственный громоздкий предмет — шкаф — стоял чуть ли не в середине комнаты. «А это — шкаф, — пояснила Анна Семеновна, перехватив недоумевающий взгляд Тины. — Стоит не совсем на своем месте, чтобы не мешал растениям».
Трех стен Анне Семеновне явно не хватало, и уже в который раз с завистью поглядывала она на пустующую стену в просторной Тининой комнате. Но даже множество растений не в состоянии были поглотить тот слабый нафталиновый запах, который всюду сопутствовал кассирше из цветочного магазина. Однажды Тине удалось открыть происхождение этого запаха.
— Ну что, детка, заскучала? — услышала как-то над ухом Тина командирский голос Анны Семеновны. — Так смотришь в окно, словно в неволю засадили. Или по подружкам интернатским заскучала? Завтра снова всех увидишь. — И, подумав, добавила решительно: — Нечего на кухне торчать, а ну пошли ко мне — покажу чего.
Из потрепанного картонного чемодана Анна Семеновна извлекла две громадные пушистые лисьи шкуры. Одна была рыжая, с узкой коварной мордочкой и стеклянными голубыми глазами. Другая — чернобурая, видимо, не первой молодости, и глаза у нее были хоть и стеклянные, но усталые и беспомощные.
Анна Семеновна встряхнула по очереди шкурки так, что запах нафталина сильной волной ударил Тине в нос, и, с гордостью поглаживая мех, сообщила:
— Муж покойный преподнес. Вот и храню как память. Больше-то ничего и не осталось. — Анна Семеновна горько, прерывисто вздохнула и протянула Тине шкурки: — На, детка, поиграйся. На плечи понакидывай, знаешь, будто графиня какая. Я в детстве страсть как любила всяких графинь представлять. А подружка вечно принца изображала.
Тина уселась на диван у окна, поглаживая лисьи шкурки, разложенные на коленях.
Анна Семеновна зычно отдавала на кухне распоряжения Татьянке по поводу возвращения натурального цвета волос.
— То, что природой человеку назначено, всегда красивей. Это надо же — взять и испоганить всю внешность. Была нормальная девка, а теперь кошка драная. Немедленно верни натуральный цвет, а то всех хахалей распугаешь своим «красным деревом».
Татьянка слабо возражала, зная, что спорить с Анной Семеновной бесполезно. Когда Анна Семеновна вернулась в комнату, Тина сидела в той же позе, поглаживая шерстку черно-бурой лисы и жалостливо заглядывая той в глаза.
— Ты чего это, девка? — изумленно пророкотала Анна Семеновна. — Так и сидишь сиднем? Тебе годков-то сколько теперь?
— Девять недавно исполнилось.
— Де-евять! Так не девятнадцать же. А играть уж и разучилась? Или и не умела никогда? — Лицо Анны Семеновны стало вдруг строгим и горестно-внимательным.
— Я играю, — шепотом ответила Тина.
— Да ну? И во что же ты так играешь? — с тем же горестно-внимательным выражением жгучих цыганских глаз поинтересовалась Анна Семеновна.
— Я жалею ее, — нерешительно пробормотала Тина. Ей было мучительно неловко за то, что она не сумела угодить Анне Семеновне и играть в графиню и принца. Ей очень захотелось в свою просторную полупустую комнату, к бабушке Матвеевне, которая уже который день постанывала, тяжело распластав по кровати свое грузное тело. Мучили боли в ногах.
— Жале-ешь? — тягуче, нараспев спросила Анна Семеновна. И, подсев к Тине, вдруг быстрым ласковым движением провела по ее волосам. — А я, знаешь, слышала, что все детдомовские жалостливые очень. И удивлялась всегда. Вроде бы и наоборот должно складываться. А вообще-то верно это. Чем человек меньше имеет, тем легче с этим расстается. Муж мой покойный, каким я встретила-то его, голь был перекатная, а ежели надо кому — так последнее с себя снимет и отдаст без сожаления. Вот так-то. — Анна Семеновна внимательно поглядела на Тину. — Ничего, что я говорю-то об этом? Ты большая уже, сама, чай, обо всем задумываешься да рассуждаешь?
Тина снова ужасно захотела к постанывающей на кровати бабке, но не двинулась с места и послушно кивнула головой.
— Раз уж заговорили об этом, я тебе так скажу. Ты, детка, мать-то свою шибко не осуждай. Поняла?
Тина почувствовала, как стиснуло горло и стало трудно дышать, но мужественно кивнула Анне Семеновне еще раз.
— Так вот, ты знаешь, наверное, что тебя сдали-то не сразу. До году удалось матери дорастить тебя. За год этот она в скелет ходячий превратилась. Одна — помочь некому, в яслях тебя держать отказывались — болезненная ты уродилась. День в яслях — неделю болеешь. А матери деньги брать неоткуда, чтобы с тобой сидеть. Люди, они ведь разные бывают. Кто за глаза байки всякие сочиняет, а кто и в глаза ткнет — нагуляла, мол, ребенка, умей теперь вырастить и не жалуйся. Примитивно это и жестоко, а ведь все равно разъедает эта зараза. Людская молва — вещь тяжкая, не по силам порой одолеть ее. И кто-то из умников присоветовал отдать тебя на время в Дом ребенка, а самой на стройку завербоваться, где деньжищи отваливают солидные. Поднакопить денег, а потом и тебя забрать.
Анна Семеновна вздохнула, поглядела на помертвевшую девочку, словно проверяя, стоит ли продолжать, и, выискав в ее съежившейся фигурке какое-то подтверждение, продолжала:
— А дальше-то что было, никто точно и не знает. Не то болезнь она там какую перенесла, не то надорвалась и нервно и физически. По тебе небось сердце ныло денно и нощно, но только там она и померла. У чужих людей на руках. А смерть свою, видно, чуяла. Матвеевну разыскала. Мать твоего отца. В деревню письмо ей написала. Как завещание оно было — письмо то. Матвеевну попроси — пусть даст прочесть, большая ты уже, все тебе знать о матери надобно.
Тина слушала Анну Семеновну и сквозь подступающие к горлу тошнотворные толчки со страхом чувствовала приближение приступа. Бессилие перед повторяющимися периодически припадками выхолащивало, опустошало, отнимало надолго силы.
