теснить врага. Не прошло и четверти часа, как они заставили его отступить к подножию горы по всему фронту.
Первым заколебался центр преторского войска. Не в силах сдержать бешеного напора фаланги Терамена, италийские когорты продолжали отступать. Вслед за ними попятились сицилийцы и греческие наемники, сражавшиеся на флангах.
Наконец все преторское воинство, бросая щиты и копья, обратилось в бегство. Многие сицилийцы и италийцы вдруг вспомнили о том, что вождь восставших приказал не убивать тех из них, кто бросит оружие, и сдавались в плен целыми толпами.
Как писал Диодор, «мятежники… благодаря стремительности удара с более высоких позиций тотчас одержали верх».
Вскоре все пространство между городскими стенами и главным лагерем восставших было усеяно грудами оружия и трупами тех, кто пытался оказать сопротивление.
Вид панического бегства преторских солдат заставил проагора Моргантины отказаться от намерения сделать вылазку, чтобы напасть на мятежников с тыла.
Марк Тициний, сражавшийся в центре и пылавший местью к беглым рабам за пережитый у них в плену позор, на этот раз не был столь самонадеян и разил врага, не слезая с доброго апулийского скакуна. Когда же началось бегство, он повернул коня вспять и, разогнав его во весь опор, проскакал не менее десяти миль по дороге в Менен, хотя никто за ним не гнался.
Хуже пришлось претору, который соскочил со своей колесницы, пересел на коня и вместе со своими ликторами, двумя советниками и тридцатью всадниками охраны едва ушел от преследоватаелей из отряда Мемнона. Но александриец, вовремя заметив грозившую претору опасность, пустил во весь опор своего Селевка, обогнал своих всадников и задержал их под тем предлогом, что необходимо беречь лошадей для предстоящей поездки в лагерь Афиниона.
Участвовавший в преследовании Эвгеней был не на шутку рассержен поступком Мемнона. Остальные всадники, вынужденные подчиниться приказу своего командира, тоже гневались на него и недоумевали, почему их остановили в тот момент, когда добыча уже была в их руках.
Победителям оставалось довольствоваться захваченной преторской колесницей, которую они с торжеством доставили своему вождю.
Слух о том, что по вине Мемнона был упущен римский претор, быстро распространился среди восставших, и многие бранили его за это. Только Сальвий, когда ему рассказали о случившемся, воспринял это известие спокойно. Ему одному была известна причина, заставившая Мемнона так поступить. Но, разумеется, и он был крайне раздосадован, что претора не захватили живым. Если бы это случилось, торжество победителей было бы неописуемым.
Отданный Сальвием приказ не убивать никого из врагов, бросивших оружие, спас жизни многим солдатам претора. Сами восставшие понесли ничтожные потери, поэтому особой жажды крови не испытывали.
Диодор писал по этому поводу: «Благодаря человеколюбивому приказанию Сальвия италийцев и сицилийцев погибло в битве не более шестисот, а взято в плен было около четырех тысяч».
По приказу Сальвия все пленные были собраны в одном месте, и он обратился к ним с краткой речью:
– Вы правильно поступили, бросив оружие и тем самым сохранив свои жизни. Ради чего вам сражаться и умирать? Ради славы и могущества Рима? Ради тех, кто отнял у вас свободу? Ради посылаемых к вам из года в год алчных и надменных преторов, которые с высоких помостов, окруженные ликторами и солдатами, вершат несправедливые суды, по своему произволу обрушивая на ваши спины розги, а на шеи – топор?.. Конечно, плен всегда сопряжен с позором и отчаянием. Римляне в таких случаях поступают просто – отводят пленников на рабские рынки и там продают. Для нас, поднявших знамя борьбы за святое дело свободы, такое недопустимо. Но что же нам делать? Распустить вас всех по домам – значит вновь пополнить ряды побежденных нами врагов, ибо римский претор не преминет вернуть вас в строй и снова заставит сражаться против нас. Впрочем, если посмотреть с другой стороны, ну что вы за вояки! Только бегаете хорошо, на ходу бросая щиты. Поэтому я назначаю выкупом за каждого из вас полное вооружение греческого гоплита или тяжелое вооружение италика. Итак, пишите письма вашим родственникам. Пусть они помогут вам вернуться к родным очагам.
Тем временем в лагере восставших царило ликование. Велики были радость и душевный подъем вчерашних рабов, обративших в бегство самого претора Сицилии и отомстивших ему, наконец, за его подлость и продажность.
Эта блестящая победа доставила повстанцам много неповрежденного оружия. Сальвий приказал снимать доспехи с убитых и пленных, подбирать мечи, копья и щиты, брошенные врагом во время бегства. Собранное оружие воины сносили в обоз, складывая его на повозки. Его учетом занимался Эргамен, начальник обозных рабочих. Ему же Сальвий поручил охрану пленных, отдав под его начало четыреста пеших воинов и сотню всадников.
Сальвия чествовали как выдающегося полководца и требовали провозгласить его царем всех восставших Сицилии. Терамен, Диоксен, Френтан и другие старшие командиры настойчиво побуждали Сальвия принять царский титул. Они напоминали ему о том, что Афинион уже возложил на себя диадему.
– Да уж этот киликиец задаст нам еще хлопот, – сердито говорил Сальвий на военном совете. – Наслушался я его речей в Сиракузах, а сам он начитался разных небылиц в книгах этих дураков Эвгемера и Платона. Первый грезил какой-то Панхеей, другой – Атлантидой. Был еще Ямбул, тоже вравший про некий остров, где царит всеобщее благоденствие. Теперь вот появился Афинион, этот новый Аристоник, решивший претворить в жизнь россказни Ямбула и всех нас сделать гелиополитами. Только он не видит того, что руки у людей приспособлены лишь к себе загребать. Кто успел ухватить, тот и благоденствует! Поэтому я так думаю: проще нам будет у богачей все отнять и поделить между всеми по совести и справедливости. Вот тогда все и будут довольны. Ну, а кто добро свое спустит на девок и попойки, пусть потом сам на себя и пеняет…
На военном совете решено было продолжать осаду Моргантины.
Мемнон, уже составивший отряд из двухсот отборных всадников, готов был отправиться с ними в путь, но Сальвий сказал ему, что придется немного повременить.
– Негоже мне, первому стратегу, приказывать царю, чтобы он явился ко мне и делал то, что я ему прикажу, – ворчливо добавил он, думая о предстоящей коронации.
– Я думаю, Афинион поймет, что поторопился венчать себя диадемой, – сказал Мемнон.
– Ты уж постарайся убедить его в этом. Если у тебя это получится, ты окажешь еще одну неоценимую услугу нашему общему делу.
– Клянусь Юпитером! Афинион должен был сознавать, что, объявив себя царем, он тем самым разъединяет силы восставших! – воскликнул Френтан.
– Видимо, захватив и разграбив беззащитный городишко, каким является Эмпорий Сегесты, он вообразил себе, что заслужил этим пальмовую ветвь первенства, – с усмешкой сказал Терамен. – Хорош, нечего сказать!
– Пусть Мемнон расскажет ему, как мы вчера гнали претора и его войско по дороге в Леонтину и сколько захватили пленных, пока он занимался грабежами, – подхватил Диоксен.
Через два дня после торжественных похорон воинов, павших в сражении, состоялась коронация Сальвия.
Восставшие построились десятью густыми колоннами на равнине перед Моргантиной. Их громовые клики доносились до защитников города, стоявших на стенах и молча наблюдавших, как победители чествуют своего вождя.
Сальвий проезжал перед строем воинов, стоя на отбитой у римского претора боевой колеснице, запряженной четверкой лошадей. Двое ликторов держали лошадей под уздцы. Перед колесницей по два человека в ряд шли еще двадцать четыре ликтора. На плечах они держали фасции с воткнутыми в них топорами.
Ветер развевал на предводителе мятежных рабов пурпурные одежды. На голове у него была белая повязка, заменявшая царскую диадему.
Сирийцы, составлявшие добрую треть войска, громко требовали, чтобы царь принял от них имя Трифона.
Выступивший из их рядов воин пояснил Сальвию, что это имя должно послужить хорошим предзнаменованием для всего восстания, потому что некогда вождь восставших жителей Антиохии Трифон Диодот, свергнувший жестокого Деметрия Никатора, царствовал в течение ряда лет и умер
