остальные, особенно Карлитос Паэс.
Такое поведение молодых людей было вполне объяснимым, ведь они десять недель оставались отрезанными от внешнего мира в неприступных Андах. Но, узнав, что их пациенты выжили благодаря поеданию человеческого мяса, доктора предположили, что, возможно, таковы проявления более серьезного психического расстройства, и распорядились, чтобы в палаты никого не пускали, даже матерей Паэса и Канессы, уже приехавших в Чили из Монтевидео.
Только для одного человека, с трудом протиснувшегося сквозь огромное скопление людей в вестибюль больницы, сделали исключение. Этим человеком был падре Андрес Рохас, викарий приходской церкви Сан-Фернандо-Рей. Как и все жители Сан-Фернандо, он услышал по радио о «рождественском чуде» (так пресса окрестила спасение выживших пассажиров «Фэйрчайлда») и видел, как над городом пролетели вертолеты из долины Лос-Майтенес. Священнику сразу захотелось встретиться с медперсоналом и предложить посильную помощь — сдерживало лишь нежелание общаться с руководством больницы. Ближе к вечеру он вспомнил об одном деле, которое могло послужить предлогом для встречи с юными уругвайцами.
Двадцатишестилетнего Андреса Рохаса посвятили в духовный сан всего годом ранее. Невысокий, выглядевший моложе своих лет викарий был темноволос, смуглокож и с совершенно мальчишеским лицом. Вместо канонической черной рясы падре Андрес надел широкие серые брюки и того же цвета рубашку с открытым воротом, поэтому, оказавшись в больнице, без труда смешался с толпой. Доктора Аусин и Мелех узнали его и пригласили посетить больных.
Падре провели в частный блок, и он зашел в палату, расположенную у самого входа в коридор. Там лежал Коче Инсиарте. Признав в госте священника, юноша, заикаясь, обрушил на него неудержимый поток слов. Коче описал падре Андресу свое пребывание в горах не сухим языком стороннего наблюдателя, а возвышенными сентенциями, ставшими результатом долгих раздумий над пережитым.
— Такого никто не мог бы себе представить. Раньше я каждое воскресенье исправно ходил на мессу, и причастие было для меня чем-то обыденным, что делаешь не задумываясь. Но там, в горах, став свидетелем стольких чудес, оказавшись совсем рядом с Господом, почти коснувшись его, я сильно изменился. Теперь я молю Бога не дать мне стать прежним. Я понял, что жизнь — это любовь и что любить — значит дарить часть себя своему ближнему. Лучшее, что есть у человека, — душа. Наивысшая благодетель — дарить себя ближнему…
Слушая Коче, падре Андрес догадался, какой именно дар имел в виду собеседник: мертвые товарищи дарили ему свою плоть. Молодой священник сразу заверил Инсиарте, что в его поступке не было греха.
— Я сегодня еще вернусь с причастием, — пообещал он перед уходом.
— Тогда я хотел бы исповедаться, — сказал Коче.
— Ты уже исповедался своим рассказом.
Примерно так же вел себя Альваро Манхино. Едва завидев падре, он начал взволнованно рассказывать обо всем, что с ним случилось в горах. Его повествование представляло собой сплав из угрызений совести и попыток самооправдания. И снова священник заверил юношу, что не усматривает греха в его поступках, после чего предложил ему присоединиться к таинству причастия — падре Андрес собирался совершить его вечером.
— Если захочешь исповедаться, то сделай это только для того, чтобы избавиться от бремени других грехов, — добавил священник.
Коче все же задал падре Андресу вопрос, на который тот не смог ответить. Почему он, Инсиарте, спасся, а другие погибли? Почему Господь определил, что именно он, Коче, должен жить? Какой смысл скрывался за всем этим?
— Никакого смысла, — прозвучал ответ. — Иногда воля Господа не может быть постигнута человеческим разумением. Некоторые вещи мы должны смиренно принимать как тайну.
Разрешив церковнослужителю навестить уругвайцев, доктора обеспечили им самую целительную терапию. Поедание человеческого мяса стало тяжелейшим испытанием для многих из пострадавших в катастрофе: их мучила совесть, ведь все они были католиками и теперь с нетерпением ждали суждения священника о своих поступках. Католическое учение допускает антропофагию[125] in extremis, поэтому падре Андрес мог не столько отпустить грех юношам, сколько сказать им, что они не сделали ничего дурного, заслуживающего порицания. Его слова, подкрепленные всем авторитетом церкви, успокоили некоторых ребят, до встречи с падре терзавшихся сомнениями.
Были среди пациентов и те, кто не нуждался в подобного рода заверении или не признавался, что нуждается в нем. Им почти нечего было сказать. Альгорта вообще никому не хотел изливать душу, и меньше всего юнцу-священнику с ангельским выражением лица.
4
Откладывать встречу пациентов с родными становилось все труднее, но родственники выживших не знали о деликатной проблеме, которую докторам предстояло глубоко обдумать, прежде чем пустить посетителей в палаты. Некоторые родители стоически ожидали разрешения навестить воскресших сыновей, другие же, напротив, понемногу утрачивали терпение.
Грасьела Берхер, старшая сестра Паррадо, пришла в негодование, когда у входа в больничный корпус ее остановил охранник.
— Я хочу видеть брата! — воскликнула она.
Из-за двери донесся крик Нандо:
— Грасьела, я здесь!
Решительная уругвайка оттолкнула полицейского и вбежала в палату. Увидев Нандо, она разрыдалась: вид невероятно истощенного брата оказался слишком сильным испытанием для ее самообладания.
Вслед за Грасьелой в палату вошел ее муж Хуан, а за ним — сгорбленный, рыдающий Селер Паррадо. В душе этого человека, утратившего интерес к жизни при известии, что его сын, жена и дочь пропали в Андах, вновь зародилась надежда, когда он ознакомился с ошибочно составленным списком спасшихся пассажиров «Фэйрчайлда», где все трое значились живыми. И лишь теперь он узнал правду: выжил только Нандо. Селера раздирали противоречивые чувства радости и скорби. Когда же он увидел сына и сжал в своих объятиях, первое чувство возобладало, и слезы, лившиеся по его щекам, были слезами счастья.
Чуть дальше по коридору в своей палате лежал Канесса. Он услышал голоса родных за дверью, поднял глаза и увидел на пороге свою невесту Лауру Суррако. В первые мгновения его изумлению не было предела. В горах он каждый день представлял себе, как снова встретится в Монтевидео с возлюбленной. Ее присутствие здесь, в Чили, казалось совершенно нереальным, и, когда девушка бросилась к нему, заливаясь слезами, он невольно отпрянул.
За Лаурой Суррако в палату вошла Меча Канесса. Она была совершенно спокойна и сказала:
— С Рождеством, Роберто!
Но, увидев худое бородатое лицо старика, в котором угадала своего сына, эта сильная женщина заплакала. Следом вошел доктор Канесса и тоже не смог сдержать слез. Захваченный этой бурей эмоций, юноша разрыдался и так долго не мог остановиться, что родители, опасаясь за здоровье сына, решили на время оставить его одного. Однако Роберто не отпускал их, а когда все немного успокоились, начал рассказывать об авиакатастрофе и о том, как они
