не брошу. Но вот что бывает, если заговорить о мечтах: они начинают тебя преследовать и не отпускают, даже если ты от них отказываешься.
Они нашептывают тебе на ухо, когда ты идешь по улицам, когда озираешься по сторонам, когда твое бар-рио краснеет от крови и чернеет от смерти. Даже если больше никогда о них не говорить, они внутри тебя, они укоренились в сердце и стали разрастаться. И ты в них веришь. Даже если они несбыточны.
«Я поеду с тобой!» — сказал тогда Чико с этой своей дурацкой улыбкой. Потому что эти рассказы посеяли те же мечты и в его сердце. И ты думаешь: «Мы сможем!» Тогда ты еще не знаешь, что только мечтать недостаточно.
И пусть какая-то часть тебя жалеет Крошку, которая все еще верит в мечты, этого недостаточно, чтобы помочь ей. Потому что нет сил терпеть боль. Даже когда Крошка тащит тебя из какой-то дыры в земле и ставит на ноги. Даже когда закидывает твою руку себе на плечи и заставляет идти.
Ты не помогаешь ей. Даже не пытаешься.
— Мы должны справиться, — шепчет она.
Но это не так. Потому что я знаю — все эти мечты всегда были не для нас.
Крошка
Они ушли в сторону следующей горной гряды. Мне тоже нужно держаться этого направления. Если придется, я буду тащить на себе Пульгу весь оставшийся путь. Потому что я не могу заползти обратно в нору и ждать смерти. Не могу живой лечь в могилу. Не может быть, чтобы мы зря проделали весь этот путь.
Я не свожу взгляда с гор и, спотыкаясь и падая, волочу за собой друга, который мертвым грузом висит на мне.
— А ну прекрати это, — говорю я ему сквозь сжатые зубы. — Зачем ты так делаешь? Хватит! Черт возьми, да хватит уже! — ору я на него.
Тем временем его тело становится все тяжелее, и мои силы быстро иссякают. Я вслушиваюсь в звуки пустыни, где бродят койоты и раздаются всякие шорохи, и ощущаю, что мы ужасно одиноки тут, но при этом все-таки не одни. Есть здесь что-то еще.
Потом ветер доносит до меня тихий звук. Он становится все громче, и неожиданно я начинаю разбирать слова, как будто пустыня полна людского шепота. На миг ко мне приходит надежда, что, возможно, рядом кто-то есть, кто сможет помочь, но когда я смотрю по сторонам, вижу лишь тьму, хотя голоса и звучат теперь довольно громко. Я слышу, как люди молятся, взывая ко всем святым, переговариваются между собой, рыдают, просят о помощи. А потом я вижу их, идущих впереди, рядом, со всех сторон.
Вижу призраков.
— Пульга? — Я смотрю на друга, пытаясь понять, заметил ли он их.
Но он смотрит только себе под ноги.
Призраки не обращают на нас внимания. Просто бредут, медленно, согнув спины. Я вижу, как они падают, слышу доносящиеся сверху крики стервятников, а когда поднимаю глаза, замечаю похожих на светящиеся белые тени птиц, которые нарезают круги в небе. Они с криком бросаются на тела упавших, расклевывают и пожирают призрачную плоть. До меня доносится запах смерти и тления.
Но потом призраки поднимаются и снова бредут вперед. Им нет покоя.
Все это может ждать и нас.
Если мы умрем, то останемся здесь на веки вечные.
— Пожалуйста, — прошу я Пульгу, — пожалуйста, шагай!
И он слушается. Некоторое время он идет. А потом перестает, и мне опять приходится его тащить.
Мало-помалу мы преодолеваем какое-то расстояние, вокруг нас умирают и возрождаются призраки, и пустыня снова и снова напоминает мне обо всех, кто нашел тут свою смерть.
Мы идем. Спотыкаемся и падаем, потому что у меня больше нет сил. Я очень-очень устала…
Когда я открываю глаза, солнце смотрит на меня сверху, будто глаз какого-то разгневанного бога. Я оглядываюсь и вижу рядом Пульгу. Мне становится ясно, что ночью мы в какой-то момент потеряли сознание.
Я поспешно тянусь к Пульге. «Пожалуйста, будь живым, я не вынесу, если ты тоже умрешь. Только не это!» — думаю я. Он выглядит как мертвый.
— Очнись, — говорю я ему. — Очнись, Пульга, пожалуйста, — повторяю я снова и снова, хлопая его по щекам.
Его веки начинают трепетать, я все громче зову его по имени, и наконец он открывает глаза.
— Вставай! — требую я. — Вставай.
Он медленно поднимается на ноги, и мы начинаем движение. Но солнце уже жжет огнем, и оно такое яркое! Я смотрю в сторону гор, туда, куда мы пытаемся добраться, и они по-прежнему кажутся невозможно далекими, а небесное светило с каждой секундой становится все жарче и жарче.
Мы идем, а в голове мелькают мысли о том, что я испекусь живьем, а кожа начнет дымиться и подрумяниваться, как мясо на огне. С каждым шагом наши тела как будто все сильнее съеживаются, точно солнце высасывает из нас всю влагу до последней капли. Губы у меня потрескались, когда я провожу по ним языком, то чувствую, какие они сухие и шершавые.
Если бы я потела, то могла бы слизывать с кожи эту солоноватую влагу, но мы даже не потеем больше. Солнце свирепствует, накаляя наши внутренности, мышцы и кровь. Мне страшно хочется пить. В сознании возникают странные образы: будто я надрезаю себе кожу и пью собственную кровь. Я знаю, что это солнце добирается до моего мозга.
Перед глазами то и дело мелькают белые всполохи, и от этих вспышек голова болит еще сильнее. Мысли мечутся слишком быстро, чтобы можно было за них ухватиться, и поэтому я просто иду. Я как будто в замедленной съемке; иногда мне кажется, что я просто топчусь на месте. Все кусты в пустыне одинаковые — корявые, уродливые и сухие, вроде нас.
— Чико, — доносится до меня шепот Пульги. Его голос нереален. Его голос — словно пыль.
— Нет, — отвечаю я ему. Я не хочу, чтобы он видел Чико, чтобы шел рядом с ним. — Скажи ему, пусть поворачивает назад. — Мне хочется плакать, но нечем. А еще хочется заставить мозг заткнуться, потому что он все твердит: «Мы умираем, мы на самом деле умираем». Кажется, я слышу какой-то крик, и смотрю в небо. Там черные точки, может быть, это стервятники. Возможно, они уже заприметили нас и готовятся к скорому пиру.
Нет.
— Все нормально, шепчу я себе. А потом вижу ее. Вижу воду.
Воду.
Прекрасную, сверкающую воду.
— Вода, — говорю я Пульге и протягиваю руку, чтобы он посмотрел, хоть он ничего
