Все это раздражение сводится к тому, что кто-то сидит в моем кресле или на моей кровати, и все, что мне дорого, становится для них лишь скучной мелочью. Мое мнение, я, мои эмоции, моя любовь и мои желания не значат для них абсолютно ничего. Сама жизнь для них нисколько не важна… Думаю, я предоставлял им шанс сражаться хоть за что-нибудь. Казалось, что собственная жизнь для них не имеет значения. Единственный способ, которым я мог заставить их прислушаться ко мне и воспринимать меня всерьез, – это применить силу.
Он продолжает в том же духе, намекая, что пытался таким образом всего лишь разбудить, «оживить» их. Когда его жертвы умирали, Нильсен ощущал себя так, «как будто исполнил свой долг и принес облегчение нам обоим».
Им больше не нужно было слушать, а мне – говорить… Я пытался донести до них свою мысль, но они решили прекратить слушать… Я желал им блага и потому убил их… Меня выводило из себя их молчание, их пренебрежение всей моей сущностью… Я изначально занимался саморазрушением… Я убивал только себя, но умирали при этом всегда другие.
Легко увидеть здесь еще одно самооправдание или возмущение. Он не упоминает здесь ни охоту и преследование жертвы, ни сексуальное влечение к трупам. Дело Нильсена – по всем стандартам сложное, требующее не одного ответа, но сразу нескольких. Тем не менее любопытно отметить некоторые подсказки в этом его утверждении. Потребность в сбросе напряжения очевидна. Что остается пока непонятным – так это то, почему Нильсен постоянно настаивает на своих иллюзиях о саморазрушении.
5. Прецеденты
Искушению сравнить Нильсена с другими серийными убийцами сопротивляться не стоит, поскольку аналогии могут на многое раскрыть глаза. Его дело явно перекликается в какой-то мере с делом Джона Кристи, повешенного в 1953-м за убийство шести женщин в доме № 10 на Риллингтон-Плейс в Лондоне. Кристи тоже приводил своих жертв домой и выпивал с ними, затем душил их и мастурбировал над телами, после чего укладывал их трупы под половицы. Он тоже говорил, что продолжил бы убивать, если бы его не поймали. Ласнера можно сравнить с Нильсеном в других аспектах: он также был ярым радикалом, презирающим самодовольных богачей, и хотел преподать «обществу» урок. Ландрю, француз, казненный в 1922-м, обладал схожим с Нильсеном чувством юмора – он предложил одной леди в суде, которая не могла найти себе место на скамейках для зрителей, занять свою скамью подсудимого; кроме того, он тоже считал себя атеистом. Но до сих пор единственной возможностью исследовать разум серийного убийцы было дело Питера Кюртена, одновременно наиболее интересного и наиболее ужасающего из всех убийц, включая Джека Потрошителя. В период между своим арестом и казнью Кюртен успел сформировать доверительные отношения со своим психиатром, доктором Карлом Бергом, которому рассказывал о самых потаенных своих мыслях и чувствах. Берг опубликовал записи их бесед, добавив к ним собственные выводы – получилась уникальная книга, вышедшая в английском переводе в 1938-м (и сейчас считающаяся невероятно редкой). Многие качества Кюртена, описанные там, показались бы читателю странно знакомыми, и когда Кюртен говорит, впечатление создается такое, будто это говорит Деннис Нильсен – иногда они использовали даже одинаковые слова.
Кюртен продиктовал полицейскому стенографисту мельчайшие подробности своих преступлений в хронологическом порядке, включая такие, в которых обвинений ему не предъявлялось и которые стали полнейшей неожиданностью для полицейских. Он помнил все с точностью, включая адрес, дату и время всех убийств, даже тех, что произошли за тридцать лет до его ареста. В его рассказе присутствовали некоторые преувеличения, но факты Кюртен всегда указывал достоверно. Ненадежной его память становилась, только когда дело касалось пикового момента убийства.
Кюртен испытывал оргазм, сжимая горло жертвы или всаживая в нее нож. Когда его накрывала потребность в убийстве, он выходил из дома в поисках подходящей жертвы. Он не отрицал свою вину, поскольку считал, что должен был контролировать эту потребность, но не мог. Он с готовностью принял свое наказание и признавал, что люди правильно называли его зверем, хотя и подозревал, что его казнь может показаться скорее актом возмездия, чем справедливости, чтобы успокоить общественность. Он соглашался с тем, что ему нравилось рассказывать о своих преступлениях и видеть потрясенное выражение на лицах слушателей. Он был удивительно рационален и мог отлично блефовать, чтобы выйти сухим из воды. Доктор Берг обнаружил в нем странную смесь лживости и откровенности, но был убежден, что в конечном итоге он говорил правду и выказывал искреннюю заинтересованность в выводах Берга. В ожидании суда Кюртен стал больше размышлять о мотивах своих поступков и попытался прийти к какому-то пониманию самого себя. Его также волновал вопрос законной ответственности.
На суде он не выказывал никаких эмоций, за исключением раздражения при неточностях в показаниях свидетелей. В своей заключительной речи перед вынесением приговора Кюртен заявил, что его отвратительным поступкам нет никакого оправдания, но при этом выразил надежду, что родственники убитых однажды его простят. Его последним желанием было написать тринадцать писем этим родственникам в поисках прощения. Его чрезмерно насыщенная фантазия полностью затихла после ареста.
Вот некоторые заявления, сделанные Кюртеном в беседах с доктором Бергом:
