началось с ломки старой системы образования.
В городе было много средних учебных заведений, в большинстве частных. Дядя Ваня деятельно помогал руководителям города разобраться в этой пестрой картине. Его сотрудницей на первом этапе работы нежданно-негаданно оказалась младшая сестра.
В юности Настя недурно рисовала. Бабушка гордилась ее гимназическими акварелями, хранила их вместе с семейным альбомом и в минуты особого душевного расположения вынимала и показывала нам.
Я тоже любила рисовать, но и не мечтала достичь такого, как мне представлялось, совершенства. Тети Настины подснежники, фиалки и особенно никогда не виданные мною ни в одном саду нарциссы чаровали меня. Я готова была поклясться, что они источают аромат.
Реплики дяди Вани «дилетантство», «любительство» я относила за счет его несносной привычки поддразнивать всех домашних. Эти прелестные цветы не могли не нравиться.
И все же для меня было неожиданностью, когда во время одного устроенного бабушкой «вернисажа» дядя Ваня проявил к Настиным рисункам какой-то чрезвычайный интерес.
— А незабудки, а розы, а настурции есть? — спрашивал он бабушку. — А краски, которыми все это нарисовано, у вас не сохранились?
Бабушка с готовностью достала из комода деревянный ящичек с продолговатыми кирпичиками иссохших, потрескавшихся от времени красок. Этот ящичек был таким же предметом моей тайной страсти, как в самом раннем детстве бабушкины лоскутки, обрезки ситца, сатина, шелка.
— Ну, это уж какие-то доисторические ископаемые, — буркнул дядя Ваня и сразу спохватился, вздумал проверить, сохраняют ли краски способность растворяться.
Бабушка воспротивилась:
— Дождись Настю.
И он с необычайной покладистостью отступил.
А когда тетя Настя пришла, пообедала, брат появился в ее комнате с огромным, свернутым в трубку листом ватмана.
— Слушай, Настя... тут такое дело... в общем, не поможешь ли ты мне выполнить одну работу?
— Цифры твои считать? Нет уж, уволь, — запротестовала Настя. — Хватит тебе эксплуатировать Лелю, Васю, Капитона.
— Да нет, совсем другое.
Дядя Ваня развернул лист, и мы увидели, что весь он исчерчен прямыми, параллельными и пересекающимися во всех направлениях линиями. Местами линии прерывались, и тут были циркулем означены кружочки.
Настя смотрела уже с любопытством.
— План города?
— Он самый!
— А кружочки — что?
— Угадай по месту расположения.
Мы с тетей Настей склонились над картой. Названия улиц были написаны в двух вариантах: по-новому, крупно, и по-старому, мелко, в скобках.
Прежде всего мы определили, что кружок на перекрещении проспекта Революции (Большой Дворянской) с улицей Комиссаржевской (Тулиновским переулком) — это наша бывшая Мариинская гимназия. Дальше все пошло как по маслу. Тут же, почти рядом, мы нашли две женские гимназии: Мерчанской и Степанцевой, мужскую — Морозовой, невдалеке от них женские: Нечаевой, фон Энгель и Кожевниковой. В начале проспекта — I мужскую, в середине его — II мужскую и так далее.
Всего было двадцать пять кружков; те, что мы не угадывали, называл нам дядя Ваня: торговая школа, высшее начальное училище, беженские гимназии.
Довольный тем, что заинтересовал сестру, дядя Ваня выложил свою просьбу:
— Настя, раскрась мне эти кружочки в цвета форменных платьев гимназисток, а на мужских училищах мы изобразим их эмблемы.
— Зачем это тебе?
— Очень важно! Доклад в городском Совете.
Для него «очень важно», а для нас получилось что-то вроде игры.
Воронежские женские гимназии исчерпали для форменных платьев всю гамму радуги. Первенство вырвала гимназия госпожи Нечаевой, цвет формы — небесно-голубой (вот почему дядя спрашивал о незабудках!). Учились тут барышни-аристократки. Они блистали на школьных балах, высокомерно третируя коричневых мариинок.
Мариинская гимназия была казенной (имени вдовствующей императрицы Марии Федоровны), дети не обеспеченных родителей освобождались от платы за право учения. Но благотворительность казны оборачивалась для этих девочек дискриминацией. Проще говоря, они, а среди них доводилось бывать и мне, чувствовали себя как бы неполноценными, униженными.
Дядю Ваню, видимо, не занимали наши переживания. Но, признаюсь, не только я, но и тетя Настя, раскрашивая кружочки на карте, испытывала счастливое злорадство. Мы уже понимали, что этот бумажный парад — последний. Частным гимназиям — конец! Соперничеству разноцветных форменных платьев — конец! Среди незабудок-нечаевок взойдут любые цветы.
Сама я уже демонстративно не надевала в школу унылое, постылое коричневое платье. Носила черную юбку-клеш с алой блузкой. К моему огорчению, на красном фоне брезжил, пусть и едва заметный, рисунок. Но и в таком виде блузка моя нестерпимо раздражала (чего именно и требовалось достигнуть) свергнутую гимназическую администрацию.
Бывшая начальница нашей гимназии, Козлова (в более давнем прошлом фрейлина старой царицы), теперь благодарила судьбу, что оставлена на скромной роли внештатной преподавательницы английского языка. Все же как-то она сорвалась, сказала мне льстиво-насмешливо:
— Вы словно степной мак.
— Нет, как советский флаг! — отрезала я.
Карта, ожившая в самых разнообразных цветах и оттенках, получилась очень нарядной. Настя испытывала законную гордость.
В подробности своей работы дядя Ваня нас не посвятил, а мы и не допытывались. У нас хватало своих дел.
Теперь, листая книгу Воронова «Школа, учащие и учащиеся города Воронежа», вышедшую в 1919 году, могу представить объем труда, который ей предшествовал.
В 1915 году на заседании Воронежской городской думы дискутировался вопрос о возможности и желательности приглашения в наш город беженцев-университетов. И вот как выразил мнение отцов города один достопочтенный гласный:
«Ни университетов, ни других высших учебных заведений нам не надо... Будет с нас и сельскохозяйственного института. Не доросла еще провинция до университетов. Надо сначала поднять уровень нашей культуры, а уж потом мечтать об университетах».
Чванство и невежество городских воротил едко высмеял фельетонист Игла[2] в «Воронежском телеграфе». Заканчивал он такими строками:
«Встает в памяти образ рубаки-полицмейстера в небольшом южном городке.
В одно прекрасное утро жители... с удивлением читали на углах улиц следующее объявление: «Воспрещается езда по городу на автомобилях, пока лошади не привыкнут к виду самодвижущихся экипажей».
«Неужели господин гласный, — спрашивал автор фельетона, — не мог подняться выше участковой логики?
Неужели так трудно понять, что без университетов, школ и библиотек так же невозможно поднять уровень нашей культуры, как невозможно приучить лошадей к виду самодвижущихся экипажей, ежели езда на автомобилях воспрещается?»
Ответа на вопрос не последовало.
Но всего через год после установления Советской власти воронежские партийные и советские организации обратились в Наркомпрос с настойчивым ходатайством, чтобы именно в Воронеже получил постоянное местожительство Юрьевский университет, «беженец» из Эстонии, оккупированной немцами и контрреволюционными силами.
Протокол Совнаркома от 11 июня 1918 года о создании университета в Воронеже подписан Владимиром Ильичем Лениным.
Деятельное участие в переводе в наш город Юрьевского университета и преобразовании его в
