что стряслась с Декханом, у меня, например, года бы на два затесину оставила, незаживающую метку, я бы изводился каждый раз, потом холодным орошался, вспоминая злосчастное форсирование угрюмой горной речки, а Декхану хоть бы хны. Времени всего чуть прошло, а он уже ожил, он весел, забыл о происшедшем.
В гороховых Декхановых глазах живинки прыгают, веселятся, гоняются друг за другом, большое лицо его румянцем подернулось, ноздри раздуты в предчувствии хорошей еды. Весел Декхан, словно не ждет его в Алтын-Мазаре больной отец, заботы, печаль. Рассказ вон ведет, старается. Забыл про Томир-Адама, про слепящие удары камчи, про обиду и смертную тоску, охватившую его, когда старик заставил переправляться вторично, про слезное отвращение, которое он испытал при виде ревущей воды, черной пены, змеистых корней арчи, высовывающихся, словно щупальца, из полоумного потока. Честное слово, я очень завидую таким людям…
— Не знаю, как это Кудайназару удалось, но сбежал он из ЧК. — Голос Декхана был доверительным, знающим, словно бы он сам участвовал в тех давних событиях. — Сбежал, кхе-кхе, и в один прекрасный момент появился в геологическом лагере. Темной ночью дело было, — добавил он в рассказ немного разбойничьей краски, чтобы придать повествованию достоверность, лихость. — Вошел, значит, в палатку начальника, зажег фонарь. Начальник-то, кхе-кхе, вскочил и сразу за револьвер, но Кудайназар ему оружие применить не дал, отнял. Достал из кармана донос, который тот отослал в Ош, и поднес к начальникову-то, кхе-кхе, лицу…
— Ты писал? — вскричал Декхан неожиданно театрально, будто бродячий актер на деревенской площади. Голос его сделался сценически-грубым, чужим, уже ни одной доверительной нотки. — Отпираться было невозможно, поэтому Кудайназар начальнику тому цы-ы-ык! — Декхан провел пальцем по шее, по тому месту, где едва приметно бугрился аккуратный кадык-орешек. — А сам в горы ушел. Басмачить. И сына с собою, Кадама, взял, кхе-кхе. Три года тогда Кадаму было всего…
Чем ниже мы спускались, тем теплее, ощутимо теплее делался воздух. Лошади перешли с рыси на галоп, окончательно унося нас из промозглого студеного предзимья, из тусклой черноты ущелий, из наледей и снега в лето, в благодатную тишь, в пение птиц, ставшее уже слышимым, в запахи тоя и травы, в цветение злаков и памирской картошки, в лёт стрекоз и жуков.
— Кхе-кхе-кхе, — в такт лошадиному галопу бултыхалось что-то в Декхановом нутре, весело клокотало, давало о себе знать. — Кхе-кхе-кхе! — заведенно подпрыгивал в сиденье Декхан.
— А дальше что? — прокричал, забивая голосом топот копыт, Саня Литвинцев.
— Год он так, кхе-кхе, продержался. Кадама в седле возил, покоя сам не знал и другим не давал. Однажды Кудайназару письмо начальника красных аскеров передали, кхе-кхе, с заставы. Через связчиков. Из Сары-Таша. У красных аскеров застава в Сары-Таше стояла. Это километров сто отсюда. Во-он туда если ехать, — Дек-хан показал рукою на солнце. — В письме начальник красных аскеров писал, что войне пора положить конец, хватит стрелять друг в друга. Тем более что Кудайназар бедняком был, а советская власть — это же власть бедняков, поэтому недоразумения всякие надо, кхе-кхе, прекратить. Писал еще командир, что указ насчет послабления басмачам вышел. Если басмач добровольно поднимет руки вверх, маузер бросит, то его, кхе-кхе, не будут к стенке ставить. Простят. В крайнем случае, если уж грехов у него много, года на два, на три в кутузку определят, и все. В общем, посадил Кудайназар своего сына на коня, сел сам и поехал в Сары-Таш сдаваться… Смотри, заяц! — прервав рассказ, закричал вдруг Декхан, выкинул перед собою руку.
Тропу перед нами перемахнул здоровенный ушастый русак, скрылся в камнях. Следом выскочил другой, непуганый, мясистый, уложил мягкие свои уши на спину, понесся по тропе вниз, смешно взбрыкивая длинными задними лапами.
— Стреляй, аксакал, стреляй! — закричал Декхан, хлопнул ладонью по потнику седла. — Чего не стреляешь?
Но старик ни жестом, ни движением руки не отозвался на Декханов крик. Он как рысил впереди — с галопа мы снова перешли на рысь — безучастный ко всему, молчаливый, так и продолжал рысить дальше.
— Вах-вах! — досадливо закричал Декхан на грузинский манер, продолжая хлопать ладонью по потнику.
Заяц, подстегиваемый хлопками, будто выстрелами, успел умчаться довольно далеко, взбрыкнул в последний раз голенастыми лапами, прыгнул в сторону и исчез за камнями.
— Это ничего, что не стрелял, — враз успокоился Декхан, — тут зайцев все равно что денег в сберкассе, кхе-кхе. Мы их еще нащелкаем. Пальчики оближешь, какая вкусная зайчатина бывает. На костре если, кхе-кхе, испечь.
— А басмач как же? — задал Саня вопрос, возвращая Декхана на прежние рельсы.
— Какой басмач? А-а… Кудайназар, — вспомнил Декхан, стер улыбку с лица. — Худо с ним было. В конце-то концов сколько ведь веревка ни вейся, все равно конец у нее есть.
— Убили?
— Ага, убили.
— Как же так? Ведь он сдаваться поехал. Повинную голову меч не сечет.
— Кхе-кхе, сечет не сечет, сечет не сечет… Сечет! Посекли Кудайназарову голову. Приехал Кудайназар ранним утром в Сары-Таш, пешим шагом вошел на заставу. А там красные аскеры во дворе винтовки чистят. Видать, не захотел Аллах простить Кудайназару его убийства — на несчастье, среди аскеров оказался один, у которого брат погиб в последней перестрелке. Поклялся этот парень, что обязательно убьет Кудайназара, кровью кровь окупит. Вдруг видит он, что, кхе-кхе, живой Кудайназар во двор заставы на коне въезжает. В общем, дальше понятно, что произошло: схватил аскер винтовку и всадил три пули в Кудайназара. Вот и все, кхе-кхе. Упал Кудайназар с седла на землю и в эту самую землю врос. Камень лишь на поверхности остался.
— А сын его… Как его звали?
— Кадам. Маленьким Кадам тогда был, мизинец, срезанный с руки, не больше. Ничего не понимал. Добрые люди его воспитали. Кудайназар выпал, подстреленный, из седла, в камень обратился, а Кадам дальше один поехал, кхе-кхе. Так по жизни один с малых лет и прошел, охотником теперь стал, барсов бьет. Здесь же, в Алтын-Мазаре, он и живет.
— Слушай, Декхан, — проговорил Саня громко. А может, и не громко, может, тихо, но тропа в этом месте сужается, стиснутая камнями, звук отлетает от камней, словно дробь, усиливается, растет, делается громким. — А Джура в этих местах воевал?
Старик, рысивший впереди, неожиданно вздрогнул, сгорбился, хлестнул камчою и без того быстро идущую лошадь. Декхан пожал плечами, склонил голову набок.
— Не знаю. Кто это такой Джура?
— Разве ты книгу про Джуру не читал?
— Читал, кхе-кхе, много книжек читал. Но это были другие книжки. Всех ведь книг не перечитаешь. А?
— А существовал вообще ли Джура на белом свете? — Это уже я задал вопрос. — Может, его писатель Георгий Тушкан просто-напросто выдумал?
— Не знаю. Джуру не знаю и писателя
