Иван покосился на слегка изумленного директора и виновато шмыганул распухшим носом. — Это я так просто, про одного нашего хмыря… Ну, чего ты, Комочек, приуныл? Айда, что ли, ячневую кашу на постном масле рубать, а?..
6
С каждым днем теперь на улице становилось все холоднее и холоднее. Часто шли дожди. Вернее, они теперь почти не прекращались. Во дворе повсюду расплывались мелкие серые лужи, подернутые зябкой ветреной рябью. Вся земля в саду была усыпана сорванными ветром, хотя и не пожелтевшими листьями. Она разбухла, холодно и вязко прилипала к босым ногам. Вырытые в щели печурки оплывали и рушились; от залитых седых кострищ пресно пахло намокшей золой. А сплошь затянутое низкими тучами небо беспрестанно сочилось и сочилось морозящей колючей влагой.
Слякотно было на улице и промозгло. Но как-то уж очень неприятно ощущалась заоконная эта слякотность и промозглость по утрам, когда наступала пора вставать и напяливать на себя отволглую за ночь, стылую одежонку.
Окна в спальне давно уже не открывали. Но к утру комната все равно как бы пропитывалась всепроникающей сыростью, от которой невозможно было, конечно, спастись под насквозь просвечивающими казенными одеялками, и ребята с вечера укрывались поверх одеял всяческим подручным тряпьем.
Но особенно туго приходилось в эти непогожие дни Славке. Кровать его стояла у самого окна, и ночной холод как бы стекал на него с подоконника, заставлял скрючиваться в три погибели и лежать неподвижно, чтобы подольше сохранить убывающее, неверное тепло и не прикасаться лишний раз к брезентово отвердевшему от сырости, словно бы остекленелому и скользкому на ощупь, угловато выпирающему краю набитого соломой матраца.
Славке и вовсе было бы худо; он наверняка простудился бы, а чего доброго, может быть, даже и заболел бы воспалением легких, если бы сестра не раздобыла где-то для него старушечью какую-то ватную кацавейку. Зоя аккуратно подрубила ее, подвернула и заштопала рукава, залатала, где нужно, и получилась хотя и неказистого покроя, балахонистая, но вполне пригодная к носке одежина — не то долгополый пиджачок, не то укороченный армячишко. Однако не продувало его ветром на улице, дождем не сразу просекало — и то ладно…
На ночь Славка укрывался ватным своим армячком, старательно, не оставляя щелки, подтыкал его под себя с боков и быстро засыпал — в тепле, — радуясь втихомолку подвалившей ему удаче, чувствуя виноватость перед сестрой и горячо благодарный ей за любовь и заботу.
Вот только, угревшись во сне, он начинал ворочаться; армячок сползал на пол, и тогда Славка просыпался от холода. Не открывая глаз, он выпрастывал руку из-под одеяла и, нашарив подле кровати лежащую горбом одежину, опять тащил ее на себя, вновь сжимался, чтобы поскорее согреться, но сон постепенно отлетал от него. Славка начинал думать о совсем развалившихся своих ботинках, которые чинить было уже бесполезно, а выкидывать нельзя — других-то нету; о теплой, сестрой раздобытой ему одежине и о том, где бы расстараться на завтра хлебушком. В столовке хотя и кормили нынче — два раза на дню кашу какую-то постную, на воде, давали и один раз, в обед, жиденький картофельный супец-рататуй, — но с хлебом в детдоме было худо. Лишь по воскресеньям иногда тетя Фрося пекла в духовке какие-то кисловатые, черные лепешки-коржи — вот и весь тебе хлеб.
А о хлебе у Славки была еще и особая печаль. Он ведь до сих пор так и не рассчитался с Валькой, не вернул ему краюху, которую Щур когда-то швырнул Славке на заново набитый соломой матрац, как изголодавшейся какой собачонке.
Никак не получалось у него с отдачей долга. Если и заводился порою хлебушек, то самого Щура почему-то в спальне не было, и тогда Славка, не выдержав искушения, съедал прибереженный ломоть до появления своего кредитора, но чаще всего и отдавать-то было нечего.
Правда, Валька Щур не приставал к нему теперь, после драки с Морозом у печурок, в саду, не напоминал о долге, но тем самым как бы держал Славку в кабальной зависимости и в любое время, конечно, мог поставить его на правеж, а иначе говоря, превратить в безропотную «шестерку», в раба, который был обязан с первого же слова исполнять всякое повеление своего хозяина. Сколько таких вот «шестерок» раньше в детдоме бегало, особливо среди малышей! А остальные ребята, настоящие пацаны, всегда относились к ним без какой-либо жалости, презрительно.
Ведь долг-то — дело святое. Его или возврати сполна и в положенный срок, или как-то отработай. Но в этом тебе уже никто не поможет. Покуда сам не отквитаешься, никто за тебя пальцем не пошевельнет и от долга твоего не освободит — ни самый твой друг закадычный, ни воспитательница, ни директор, вздумай ты им пожаловаться! Закон тут был простой: брал — отдай. Один разок тебе напомнят, другой, а потом уже пеняй на себя…
Но Валька Щур пока не качал над ним права, с уплатой не поторапливал. И Славка Комов тоже помалкивал, хотя причины тому были у них разные.
Щур опасался все же, что Славка расскажет ребятам о том, как он застукал его, Вальку, на «тихом шмоне», и сейчас Комку за это даже морду не набьешь. Сильно пошатнулся в глазах пацанов прежний Валькин авторитет. И не только из-за той чепуховой драки с Иваном Морозовским. Нет. Было тому и более веское основание…
Однажды заглянул Валька в кухню, хотел у тети Фроси щепотку соли выканючить — и опешил: перед ним, у двери, сидя на низенькой, с подрезанными ножками табуретке, скребла над широким тазом картошку бывшая детдомовская пионервожатая Рита Федоровна.
Некогда Валька Щур числился у нее в активистах, слыл образцовым звеньевым. И пионервожатая на отрядных собраниях неизменно приводила его в пример другим своим, нерадивым, звеньевым за исполнительность, высокую сознательность и безукоризненную дисциплину всего звена в целом, не ведая — понятно — того, что едва ли не каждый пацан в том высокосознательном, Валькином, звене ходил у него в должниках неоплатных…
Рита Федоровна приветливо, хотя и с некоторой долей смущения, улыбнулась лучшему своему звеньевому, но быстренько пригасила улыбку: что-то, видать, насторожило ее все-таки в глуповато расплывшейся Валькиной физиономии. Смотрел он на Риту Федоровну отнюдь не так, как раньше, без какой бы то ни было почтительности, а лишь удивленно да еще, пожалуй, слегка нагловато.
— Тетя Фрося-то где? — помедлив, спросил Валька, не здороваясь с бывшей своей вожатой и никак ее не называя.
— Сейчас придет. А зачем она тебе, Валентин? — в свою очередь поинтересовалась Рита Федоровна. — Почему ты со мной не поздоровался?
— Мне бы соли немного… —
