уклонился от ответа Щур, шмыгнув глазами по кухонным полкам.
Рита Федоровна молчком поднялась с табуретки, достала откуда-то из-за плиты жестяную солонку и так же, молчком, протянула ее Вальке. Тот нахально сыпанул в карман добрую горсть бесценного по теперешним временам продукта и ушел, не притворив за собой дверь и даже не поблагодарив явно приунывшую Риту Федоровну, отметив, однако, про себя, что бывшая пионервожатая вроде бы чего-то побаивается.
Комсомолка Риточка гуляла, да-да!..
Мало хулиганов она знала, да-да!.. —
выйдя из кухни, радостно заголосил Валька Щур на весь пустой детдомовский двор.
А Рита Федоровна, прикрыв за ним дверь, посидела еще минутку неподвижно, уронив на колени руки, затем глубоко вздохнула и вновь склонилась над тазом. Но споро и как-то весело завивавшаяся, щекотавшая ее пальцы картофельная кожура вдруг начала обрываться, мелко скрошиваться, а потом и совсем еле-еле поползла с ножа…
Спустя день, за ужином, Валька ни с того ни с сего повел в столовке разговор о том, что по городу, дескать, опять расклеены приказы, в которых всем комсомольцам предлагается немедленно явиться в комендатуру и встать на учет. Говорил он об этом громко, брызгая слюной и косясь на раздаточное оконце, где мучным блином маячило испуганное лицо Риты Федоровны.
— А чего там с ними сделают? — риторически вопрошал Валька, ни к кому из сидящих рядом мальчишек в отдельности не обращаясь. — Да ни хрена не сделают! Ну, может, побьют маленько… Или во — в Германию отправят! А там, пацаны, слыхал я, нынче лафа!.. Жратвы, говорят, там у них — от пуза!.. Гадом мне быть, пацаны, я те приказы сам видел!
Ребята недоуменно помалкивали, кое-кто поддакивал Вальке, соглашаясь с ним, что, мол, точно, приказы висят и что в Германии той, должно быть, сейчас действительно лафа, потому что все ведь туда отправляют — и зерно увозят, и коров гонят, и людей…
Наконец из-за ближнего к выходной двери стола неспешно поднялся Юрий Николаевич, который вместе с женой и Людмилой Степановной питался теперь в столовке, наравне с ребятами, и оттого, наверное, еще больше усох. Он медленным шагом, приблизился к Валькиному столу и спокойно, но как-то слишком уж глухо сказал:
— В чем тут у вас дело, ребята? И почему ты так громко разговариваешь за столом, Щур? В нашем детском доме, как тебе известно, комсомольцев давно нет… Раньше были, а сейчас нет, — повторил он. — Ты понимаешь это, Щур?
— Ха!.. Так уж и нету!.. — Валька всем видом своим изображал простодушное удивление. — А вон Рита Федоровна… Она кто у нас нынче? Разве ее исключали?..
— Ах ты, бандюга голоштанная! — отпихнув совсем обомлевшую Риту Федоровну и высунувшись чуть ли не по пояс из раздаточного окошка, заблажила на всю столовку тетя Фрося, гневно морща свое доброе, покрасневшее лицо и потрясая черпаком. — Ото ж я зараз выйду до вас и покажу тебе комсомольску твою Германию, паразит! Чтоб твои очи бесстыжие вылезли! Ты для чего это остатнюю нашу соль у дивчины выцыганил? Ух ты, морда твоя уркаганская!..
Юрий Николаевич раздраженно обернулся, замахал рукой на расходившуюся тетю Фросю — та, недовольно ворча, скрылась в кухне, — а он наклонился пониже к сидящему Вальке, опершись костлявыми пальцами о край стола, и опять же спокойно, хотя вроде бы еще глуше, учительским тоном проговорил:
— Могу повторить тебе еще раз: у нас нет никаких комсомольцев. Я прошу тебя да и всех остальных хорошенько это запомнить… Надеюсь, мне не придется ничего больше вам объяснять. Ты меня понимаешь, Щур?
Валька скосоротился, снисходительно ухмыляясь, но возражать директору все же не рискнул, а лишь этак независимо передернул плечами, как бы давая прочувствовать Мизюку, что не очень-то его боится и оставляет за собой право с ним не соглашаться.
Непривычная, угнетающая какая-то тишина нависла в столовке. Ни ребячьего переклика, ни девчоночьего хихиканья, ни мисочной да ложечной стукотни. Слышно было только, как шумно сморкается и всхлипывает, схоронившись за неплотно прикрытым раздаточным окошком, злосчастная Рита Федоровна, а тетя Фрося ласково кудахчет над ней, бубнит там что-то неразборчивое, жалостное: бу-бу-бу…
Отворотилась, стараясь не глядеть на Вальку, неловко поерзывает на табуретках босоногая ребятня, поджимает пятки, словно бы их холодным ветерком вдруг обдало.
И тогда Валька Щур сообразил, что перехлестнул малость, зарвался.
Щур, в общем-то, ни о чем плохом и не думал вовсе. Не собирался же он — в самом-то деле! — доносить немцам на пионервожатую. На кой хрен она ему нужна!.. И заедаться на Мизюка, на рожон переть из-за Риточки этой затрушенной ему совсем не хотелось.
Просто Валька решил чуток позабавиться, подразнить бывшую вожатую, пускай пацаны слегка посмеются над ней, когда поглядят и послушают, как станет она нынче перед всеми изворачиваться, как ужом юлить начнет. Это ведь тебе не чувствительные стишки у костра со слезою в голосе почитывать о каком-то там пацане, которого будто бы собственный, кажется, батя в избе ножичком втихаря запорол; не курцов из спальни за шивороты к директору в канцелярию таскать да на детдомовской линейке ломаться, высокое начальство из себя на виду корчить: «Рапорт принят, рапорт сдан!..» Вот он тебе, весь твой рапорт липовый!..
Однако получилось что-то несуразное. Никак этого Валька не ожидал.
Похоже было, что и сам Юрий Николаевич не на шутку перетрухнул. Риточка с ходу в плач ударилась. Тетя Фрося драной кошкой взъярилась. А пацаны не смеются. Даже вон те, оглоеды, шакалы все эти, которых он, Валька, всегда щедро подкармливал, рожи свои воротят… Ну, ладно… Хорошо… Завтра, когда он опять из села хлебушек приволокет, посмотрим, что они запоют…
Валька лениво так потянулся, зевнул, вроде бы ему спать захотелось, и скоренько, волчьим зырком из-под локтя, оглядел столовку.
Мизюк уже вернулся к своему столу; сидел, сгорбатившись, позабыв, наверное, о стынущей у него под носом овсянке. Полина Карповна с Людмилой Степановной очи долу потупили; отужинать успели обе воспетки, платочками губки свои промокают. Славка Комок в окно уставился, будто бы что-то интересное там узрел. Так-так… Все правильно. Знает Комочек, чей хлебушек сожрал, а потому и помалкивает…
Но тут Валька Щур как на ржавый гвоздь в доске напоролся. Из дальнего угла столовки смотрел на него, подперев рукой подбородок, Володя Лысенко. Как-то уж очень задумчиво смотрел он на Вальку Щура, словно бы даже с некоторым сожалением и грустью.
— Пойдем-ка, Щуренок, выйдем, — негромко сказал наконец Володя, первым из ребят нарушая эту угнетающую всех тишину. — Потолковать с тобой кой о чем надо. Пошли…
Не глядя больше в сторону Вальки Щура, он
