муж? Может быть, наоборот?
Он замолчал. Похоже, что он ей не верит. Она и сама в это раньше не верила. Самый совершенный компьютер не предсказал бы ей этого.
Солнце, выглянувшее из-за облачка, теперь уже более настойчиво напоминало, что наступил полдень, и как ни молодо и закаленно выглядели Лина и Рафаил Евсеевич, они все же не забывали, что оба давно уже вышли из того возраста, когда в эти часы можно лежать под открытым небом.
Даже под тентом было жарко. Спасало только море.
Натянув на голову голубую купальную шапочку, Лина спросила у Рафаила Евсеевича, занявшего свой постоянный лежак, не собирается ли он до обеда еще раз искупаться.
— Пока нет, — ответил он не без удовольствия. — Я ведь не завишу от времени, как вы. Я свободный человек.
Лина протянула руку к лежащей рядом с ним раскрытой книге и, увидев «Бесы» Достоевского, удивилась:
— Кто ж это читает на курорте Достоевского? И к тому же «Бесы»?
— Достоевского, дорогая Лина Самсоновна, я не читаю. Я изучаю его. У меня такая профессия. Сочинения Достоевского для меня — учебник.
Когда она впервые увидела его возле себя в море, они не были настолько знакомы, чтобы спросить его, чем он занимается. Но почему она сейчас не спрашивает его, кто он? Сейчас они ведь уже знакомы. Но ей показалось, он потому так подчеркнуто сказал «у меня такая профессия», как будто предложил ей самой определить, кто он и чем занимается.
Рафаил Евсеевич, словно догадавшись, что Лина начнет подбирать ему профессию, произнес:
— Не утруждайте себя, все равно не догадаетесь, как и я не догадался, кто вы, хотя полной уверенности в том, что вы не имеете отношения к театральному миру, у меня до сих пор нет. Так мне подсказывает мое чутье адвоката. Не ожидали, что я — адвокат, человек, который имеет дело, так сказать, с задворками жизни? Вам пока еще не приходилось иметь с нами дело?
Лина невольно осмотрелась, не слышит ли их кто-нибудь, и удивленно спросила:
— Что значит «пока»? — Она не заметила, как сняла с головы шапочку. Но больше уже не надевала ее — она забыла о жаре, от которой собиралась укрыться в море, и теперь уже никуда не спешила.
Рафаил Евсеевич понял это. Освободив ей тенистое место на своем лежаке, он спокойно, но голосом, не допускающим возражения, ответил:
— Я вижу, вас удивил мой вопрос, словно никогда не слыштали старую поговорку: «От сумы и тюрьмы...» Первая половина поговорки сейчас полностью отпала, сума давно отжила свой век, и даже тот, кто нуждается, больше ее не наденет, хотя ему бы не пришлось, как когда-то, идти из города в город, из деревни в деревню, ему и одного многоэтажного дома было бы предостаточно, чтобы набить доверху суму. Но тюрьма, Лина Самсоновна, свой век не отжила. И адвокаты не сидят пока без работы, на нас пока еще спрос довольно большой.
— Но для меня, значит, вы сделаете исключение, не заставите стоять к вам в очереди? Это вы желали мне сказать? Хотелось бы все-таки знать, почему вы думаете, что я должна буду к вам обращаться?
— Разве я вам не сказал: «От сумы и...»
— Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю. Не знаю, много ли найдется людей, которым не понадобился бы адвокат. Не знаю, может быть, вы исключение. Исключения бывают. Но себя самого исключением я не считаю: давно нуждаюсь в адвокате, но не могу пока найти его. Не всякий возьмется меня защищать. Я первый не взялся бы защищать себя самого. Может быть, вы возьметесь?
— Бесплатно или за гонорар?
— Вы все еще думаете, что я шучу?
Он пристально посмотрел на нее, и от его взгляда Лина почувствовала себя, словно сидела полунагая не на пляже, а в юридической консультации, куда пришла за советом, — и невольно стыдливо скрестила на груди руки. Глаза ее, которые, кажется, улыбались даже тогда, когда лицо оставалось серьезным, теперь изменились. Лина не могла понять, зачем он ей все это говорит. Но она его не прерывала, его невозможно было сейчас прервать. Он говорил так, словно не к ней он сейчас обращался, а к переполненному судебному залу:
— Недавно мне пришлось выступать на одном процессе. Судили большую группу преступников, мерзких, отвратительных подонков. И мне, которому подсудимые были, наверно, отвратительней, чем прокурору, потому что адвокат всегда больше знает о преступниках, чем прокурор, пришлось их защищать. И я их защищал. Вместо того чтобы требовать более суровой кары, чем требовал прокурор, я выступаю против него и добиваюсь у суда смягчения приговора. Я знаю, что вы мне скажете: на то я и адвокат! Мне иначе и нельзя. Но против себя, против собственной совести я совершаю преступление? Нет, Лина Самсоновна, вам я бы тоже не доверил быть моим адвокатом.
— Почему? — Ее глаза снова улыбались.
— Потому что вы сами нуждаетесь в адвокате. Или думаете, что вы совершенно непричастны к тому, что мне или другому приходится иногда переплачивать? Я вас не выдам. Скажите правду. Вам не приходилось переплачивать за путевку в санаторий?
Ах вот в чем он ее подозревает, вот почему он ее спросил, не пришлось ли ей иметь дело с адвокатами! Что ей сейчас мешало ответить, Лина сама не понимала, как не понимала, действительно ли он такой, каким представляет себя, или нарочно выдает себя за такого. Вот он советовал ей смотреть на жизнь проще, забывать и не думать, а сейчас спрашивает у нее, сколько раз она переплачивала шоферам такси. Она понимает, что не о переплате идет речь, не это его занимает, а то, что никто не видит в этом ничего предосудительного. Но какое отношение она имеет к тому, что он переплатил за костюм, который перед поездкой сюда купил?
— Вдумайтесь только. — Рафаил Евсеевич не просил, а требовал. — Я, знающий наизусть Уголовный кодекс, переплачиваю за костюм. И где?! В государственном магазине. И кому? Человеку, получающему от государства зарплату так же, как я, как вы, как любой рабочий и служащий. Но хуже другое — продавец вовсе не требовал от меня незаконного вознаграждения. Я сам предложил ему деньги, сам приучил его к этому. А
