Можно представить, какие чувства испытывал Вампилов, читая эту облегченную беседу рецензента солидного журнала с читателями, тоже, вероятно, близкими к театру. Высокая одухотворенность, драматизм переживаний, сильное нравственное воздействие — всё, что театр мог раскрыть в пьесе, сведено к некоей «эксцентрической интриге», нарочитой игре.
* * *
Вот и рассуждай после этого о пьесе Теннесси Уильямса «Трамвай “Желание”», и восхищайся фильмом Федерико Феллини «Восемь с половиной»! Вот и беседуй с друзьями о Достоевском, Чехове и Гоголе, обсуждай с ними написанное, пользуясь своим аршином — тем, с которым ты подходишь к любому сочинению классиков. В этих приватных разговорах — один язык, а в публичных оценках официальных «знатоков» — совсем-совсем другой. Впрочем, бог с ними, «знатоками». Запоминались-то мнения людей, понимающих тебя. Например, по-братски общался с Вампиловым упоминавшийся выше молдавский драматург Серафим Сака во время очередного семинара в Ялте. Этот не говорил об «эксцентричности» и «нарочитой условности», а зрил, как говорится, в корень. Через несколько лет после встречи с сибиряком в Ялте он воспроизвел то впечатление от пьес Александра, что высказывал автору тогда:
«Вампилов создал нечто большее, чем драматургию. Вампилов создал театр, в котором как бы воплотил целую вселенную, извлекая драматургические ситуации из таких источников, где иные и не помышляли их искать. Почти из ничего, из будничного существования. Или из очень многого, именуемого жизнью. Из самых банальных, преходящих и непримечательных событий. Притом еще провинциальных, разоблаченных или оплаканных почти во всех литературах».
Молодой драматург из Кишинева уловил и прекрасно выразил главное:
«Сопоставление с Гоголем, Чеховым и даже с Достоевским (в неистовом порыве утвердить человеческое возвышение через падение) позволяет выявить своеобразие его театральности, с которой он ведет героя, бесстрашие, с которым дает нам возможность обсуждать что угодно. “Говорите, говорите!” — словно побуждает драматург. Говорите просто, говорите сложно, не бойтесь быть непонятыми. Вершинные ситуации, в которых персонажи получают полную свободу выбора, еле обозначенные подтекстом действия, ведущие к открытой развязке, наконец, разрастающееся место действия, которое с тесной сценической площадки переносится в живое пространство театра, где сшибаются разнообразные типы… — вот лишь некоторые характерные качества театрального почерка Вампилова.
Каждому из нас доводилось останавливаться где-нибудь в районной гостинице, сталкиваться с администратором. Ситуация выглядит довольно банальной, вряд ли ее можно считать находкой для драматурга. Вампилов же нашел в ней незаурядные драматургические возможности. Столкновение происходит молниеносно: столичный наборщик — футбольный болельщик, администратор — педантичный сторонник порядка. Кажется, конфликт довольно поверхностный. Вампилова же интересуют живые подробности, рядовой человек. Даже такой маленький человек, как чиновник Калошин…
Действие другой пьесы — “Двадцать минут с ангелом” — тоже происходит в гостиничной комнате. Быть может, в той же гостинице. Даже в скучной комнате захолустной гостиницы драматург умеет разглядеть многообразную, богатую оттенками жизнь. А в ней случается всякое. Словно в пьесах Вампилова. Перефразируя старое изречение, я сказал бы, что от жизни до искусства — один шаг. Но лишь талант позволяет его сделать! Вопрошая, Вампилов спрашивает и себя, спрашивает нас. Зилов, например, интересуется, способны ли мы любить, ненавидеть, желать. Не утратили ли мы способность ощущать вкус воды, запахи трав, слушать музыку тишины? Верим ли мы в то, что говорим, или заранее знаем, что нам не поверят, и потому болтаем всякое?..
Думается, прав Вампилов, когда порой вышучивает то, о чем великий Чехов, с которым у нашего драматурга, несомненно, есть точки соприкосновения, говорил с задушевностью.
И в то же время, на мой взгляд, Вампилов мог иногда задушевно говорить о том, над чем Гоголь, другой его великий предшественник, смеялся беспощадно и жестоко.
Другие времена, другие нравственно-эстетические критерии. Вампилов был сыном века, он не хотел и не мог уложить многообразие мира в прокрустово ложе. Ему были чужды суждения такого типа: “Если это не белое, значит, черное. Если он не крепкий, значит, слабый. Если он не добрый, значит, непременно злой”.
За рамками этих примитивных разделений начинается искусство современности, великое и великодушное, искусство, в котором главное и второстепенное, явное и подспудное, большое и малое, белое и черное противопоставляются и взаимодействуют, обогащая озоном художественную атмосферу…
Вампилов не уклонялся от жизни. Он к жизни пришел. Порой он брал ее на руки, иногда вступал с ней в схватку, щедро проявляя талант, благородство, проницательность…»
Беседы с такими людьми, как автор этих строк, укрепляли Александра Валентиновича в правильности своей творческой стези. Тернии терниями, но ободряющие дружеские слова помогали идти, несмотря на злые шипы.
А еще оставалась родина. Заповедные места, куда можно отправиться с женой и дочкой, с приятелями, давними и надежными. Самое любимое место, где можно отойти от столичной обессиливающей толкотни, от сумрачных дум, — это Байкал, его благословенные берега. У истока Ангары, в красивейшей Молчановской пади, по весне покрывающейся цветущим багульником, а летом — роскошным разнотравьем, у многих иркутских писателей были дачи. Семья Вампилова постоянно гостила (да нет, хозяйничала!) во владениях Валентина Распутина, Глеба Пакулова, Владимира Жемчужникова. Своей дачи, к сожалению, Саша так и не успел завести. А что касается рыбалки — то в самые дальние, необжитые таежные места байкальского побережья сманивал приятелей именно Вампилов.
Вот рассказ В. Жемчужникова об одной такой вылазке.
«Б начале лета шестьдесят девятого года одним из первых рейсов теплохода “Комсомолец” отправились мы на северный Байкал. Малый рыбацкий десант составили трое — Саша Вампилов, Гена Машкин и я. Два дня плыли мы по “славному морю”, день шли пешком по глухоманной, мрачноватой тайге. И добрались наконец до озера Фролиха — цели нашего пути.
Фролиха — словно дитя батюшки Байкала, великолепная его копия, уменьшенная приблизительно в сотню раз, но сохранившая ту же чистоту и красоту. Драгоценный аквамарин в оправе посеребренных снегом гольцов Баргузинского хребта… Кто сроду не слыхивал о Фролихе, может вызвать в воображении знаменитую кавказскую Рицу. Только надо представить Рицу, не захваченную туристами и курортниками с их автобусами и прогулочными катерами. И — без единой общепитовской точки!
На берегах Фролихи жили всего-навсего восемь человек — мы да ученые-ихтиологи, лагерь которых стоял неподалеку от нашей палатки. Они там занимались тихими научными делами, почти ничем не напоминая о своем присутствии. Да и мы старались не бередить тишину, что выстаивалась в озерной котловине не иначе как с ледникового периода.
В нашем распоряжении появился плот, связанный из четырех сосновых бревен. На нем-то и пускались мы в ежедневные плавания. Сперва попадались на крючок только окуни, здоровенные колючие “лапти”, мы им не радовались. Не ради банальных окуней совершили бросок за полтыщи верст! Мы мечтали о красной рыбе, диковинном даватчане, который водится на Фролихе, в некоторых других озерах на севере, а на Байкале почти не встречается. Мы долго стегали спиннингами воду в разных местах озера, и все безуспешно. Лосось-даватчан не давался в руки, пока Геннадий Машкин случайно не открыл простой и верный способ лова…
