Действительно, дела у них шли не так уж гладко. Андрюша с Ильей частенько обращались к ней за помощью. Андрей после развода с Ольгой отдал бывшей жене и детям свое имение, а сам жил на скромное жалованье, которого, разумеется, ему не хватало. Илья был вообще непрактичным, да и семейство у него было немалым. Софья была вынуждена им помогать, и поэтому самым решительным образом стала требовать от мужа передачи ей всех прав на его сочинения. В противном случае она грозилась принять морфий. Лёвочка, конечно, протестовал и твердил одно: он и так уже очень сильно нагрешил тем, что отдал детям свое состояние. Он был убежден, что своим поступком только всем навредил, включая дочерей. Софья же думала о том, что если не будет юридически закреплено ее право на издания мужа за ней раз и навсегда, то все сочинения перейдут в безвозмездную общественную собственность, станут достоянием не семьи, а народа. Поэтому она самым решительным образом сосредоточилась на скорейшем оформлении права наследования на свое имя. Она была убеждена, что при живых наследниках оно не может быть оформлено на абстрактного собственника и, таким образом, принадлежать всем, а не конкретному лицу.
Безусловно, в этих ненавистных хитросплетениях она усматривала интриганский почерк Лёвочкиного «друга» Черткова. Поэтому в знак протеста Софья продолжала срывать ненавистные ей фотографии своего врага, приглашала в дом священников, чтобы они отслужили в доме молебен с водосвятием для изгнания его злодейского духа. Теперь кабинет мужа был наполнен запахом ладана. Младшую дочь Сашу Софья считала предательницей. Она нередко видела ее, о чем‑то перешептывавшуюся с отцом или с оглядкой выбегавшую из его комнаты, боясь, что кто‑то подслушивает их разговоры. Софье казалось, что она окружена какой‑то «морально непроницаемой стеной», за которой должна была сидеть и томиться, словно в заточении, и принимать все это как наказание за свои грехи, как тяжкий крест, как испытание.
Она хотела знать наверняка содержание завещания, написано оно или нет. Муж, как считала Софья, должен был находиться под ее постоянным наблюдением, она не желала больше отпускать его от себя ни на шаг, пока семья не пригласит «черносотенных» врачей, чтобы завещание Лёвочки признать недействительным. Теперь она часто стояла у окна зала, зорко наблюдая за всем происходившим у въезда в усадьбу: кто приехал, а кто уехал из нее. Софья жаловалась сыновьям на мужа, и они строго расспрашивали отца, есть ли «бумага» и где она хранится.
Наконец Лёвочка решил исполнить пять условий жены, о чем уведомил ее письмом: 1) дневник решил держать у себя;
2) старые дневники нужно забрать у Черткова и хранить в банке; 3) должен дать оценку своему отношению к ней, признаться в любви к ней на протяжении всей их супружеской жизни, ни в чем не упрекнув; 4) ради нее не видеться с Чертковым; 5) она должна разрешить ему выезжать из Ясной Поляны, но только не к Черткову. Когда Софья читала это письмо, муж в это время отправлял дочь Сашу к Черткову в Телятинки за дневниками.
В присутствии Саши друзья — толстовцы очень ловко и быстро скопировали те записи Толстого из всех семи дневниковых тетрадей, которые могли бы скомпрометировать его жену. Дочь передала отцу все тетради, которые он отдал Тане, а Софья, предупрежденная сыном Львом, вырвала их из рук старшей дочери и стала читать. Зять Сухотин отобрал у нее дневник и запер в свой шкаф, с тем чтобы чуть позже отвезти его на хранение в банк. Софья возмущенно кричала, пугала принятием опиума, а муж категорично заявил ей, что уйдет из дома. После этого она успокоилась и позволила Черткову приезжать в Ясную Поляну, но вскоре изменила свое решение. Лёвочка упросил своего друга пока не приезжать, и между ними, как подметила Софья, завязалась «тайная любовная переписка». Муж робко возражал ей, но она стояла на своем, показывая ему в качестве доказательства его же дневниковую запись поры молодости: «Я никогда не был влюблен в женщин…»
Их дом теперь, как говорила дочь Таня, был со стеклянными стенами, открытым для всех. Каждый мог проникать в интимные подробности их семейной жизни и выносить на публичный суд результаты своих наблюдений. Софья была согласна с дочерью и продолжала искать ответ на неоднозначный вопрос: кто виноват? Его она нашла в отношении Лёвочки к своей семье. Как он не мог понять простой сути: чем богаче будет она и их дети, а потом и внуки, тем будет лучше всем им. Ведь она была не только женой, но матерью и бабушкой, мечтавшей о благополучии своих наследников. Андрей и Лев уговаривали Софью объявить отца умалишенным, тем самым дезавуировать завещание, составленное им в состоянии помутнения рассудка. Но она решила поступить иначе. Пока она еще не нашла завещания и не знала точно его сути, а потому надумала сама на свой страх и риск публиковать произведения мужа, написанные им уже после 1881 года. Софья успокаивала себя тем, что даты на этих сочинениях не проставлены. Поэтому можно считать, что написаны они до 1881 года.
Кажется, чутье ее не подвело. Она, догадываясь о существовании завещания, постоянно искала его и однажды нашла маленький дневник мужа. Узнав из него о завещании, испугалась, что оно помешает ее изданию, помешает всему. Софья обвинила мужа во лжи, потому что он долго и упорно отрицал факт написания завещания. Теперь она настойчиво требовала, чтобы он не запирал двери кабинета. 28 октября 1910 года в третьем часу ночи она тихо прошла в его кабинет, зажгла свечу и стала искать «бумагу». Отворила дверь в спальню мужа, спросила о здоровье, удивилась, что у него в комнате горит свет.
Утром Софья вышла из своей спальни, как всегда, в полдень, чтобы поприветствовать мужа и выпить кофе, но, осмотрев дом и нигде не найдя Лёвочку, обратилась к Саше с вопросом, где папа. «Уехал», — ответила дочь и передала ей письмо. Быстро пробежав взглядом письмо мужа, она поняла, что он исчез из ее жизни навсегда. Не дочитав письмо до конца, в слезах и в полном смятении, Софья выбежала из дома и бросилась в Средний пруд. Дочь Саша, секретарь Булгаков и дворник Шураев вытащили ее оттуда. Она была в отчаянии из‑за того, что ее спасли. Как же теперь она будет жить без него? Вскоре вокруг нее собрались все дети. Они не утешили ее, хотя и были очень внимательны и учтивы. Кто‑то считал, что отец «убивал» ее, а кто‑то считал иначе.
День и ночь напролет Софья плакала, страдала и узнавала от своих близких все, что было известно о муже. Так, ее известили, что он побывал у сестры — монахини в Шамордине и поехал куда‑то дальше. Как же жестоко муж поступил с ней! С каждым днем она слабела, перестала есть, только пила воду, бродила по дому, прижимала к груди маленькую подушечку Лёвочки и винила во всем «зверя» Черткова, металась, звала мужа, написала покаянное письмо, просила разрешения повидаться с ним и проститься. Софья причащалась и беседовала со священником, а также с врачом — психиатром.
2 ноября пришла телеграмма: «Л. Н. заболел в Астапове. Температура 40». Софья тотчас же выехала с Таней, Андрюшей и фельдшерицей экстренным поездом на эту железнодорожную станцию, взяв с собой его любимую подушечку. 3 ноября в Астапове ее не пустили в домик, где лежал Лёвочка, и Софья томилась в тягостном ожидании и терзалась совестью. 5 ноября приехали доктора Щуровский и Усов, но надежды на выздоровление больного было мало. 7 ноября в шесть часов утра Лёвочка скончался, и Софью допустили к его последним вздохам. 8 ноября его тело повезли в том самом вагоне, в котором она жила все эти дни в Астапове. На следующий день прибыли на станцию Козлова Засека, где поезд ожидала пропасть народа. Все шли за фобом от Засеки до Ясной Поляны. Хоронили. Софья не плакала.
