А муж уже знал один из этих рецептов и в последнее время активно им пользовался. Со старостью он боролся с помощью вегетарианства. Теперь он не мог спокойно слышать крика курицы, когда повар ее резал, не мог смотреть, когда тот вытирал о траву окровавленный нож. Лёвочка перестал пить молоко и есть яйца. По утрам он выпивал горячую воду и съедал хлеб с маслом, а спустя некоторое время прекратил делать и это. Софья сердилась на мужа, а он говорил, что каждый день упрекает себя за то, что когда‑то съедал так много лишнего. Он много купался в речке Воронке даже после Ильина дня. Лёвочка чувствовал себя комфортно не со своими гостями, а с Конфуцием.
Поэтому после надоедливых и скучных визитеров он вскакивал из‑за стола, крича: «Нумидийскую!» — и, подняв правую руку, бегал вприпрыжку вокруг стола. Ему было восемьдесят два года.
В последнее время Софья постоянно мучилась из‑за ужасных подозрений. Ей казалось, что Чертков отнял у нее мужа, что он встречается с Лёвочкой за ее спиной. Поэтому она протестовала против поездки мужа в Стокгольм на 18–й Международный конгресс мира, предпринимала меры для высылки Черткова из России, требовала, чтобы ему запретили появляться в Тульской губернии, в чем ее поддерживал сын Лёва, у которого Чертков просил в долг денег, хотя сам «ворочал» миллионами. В знак протеста Софья даже убегала из дома, и муж с доктором Маковицким находил ее лежавшей на траве. Лёва ругал за это отца, хотел возбудить судебное дело против Черткова за то, что тот осмелился бесплатно опубликовать «Детство», авторским правом на которое владела его мать. В ответ на эти угрозы Чертков лишь гримасничал и показывал язык.
Наконец Лёвочка принял решение: забрать свой дневник у Черткова с тем, чтобы передать его дочери Тане, которая должна была сдать его на хранение в Тульский банк. После этого он пригласил психиатра Россолимо, который поставил Софье диагноз «паранойя» и предписал супругам находиться в разлуке друг с другом. А сын Лёва отреагировал на это событие так: лечить надо не мама, а отца. Конечно, Софья сопротивлялась разлуке с мужем, потому что была уверена, что ее место будет сразу же занято Чертковым. Она написала заявление для газет, в котором сообщала о своей верности мужу на протяжении их долгой супружеской жизни. Потом решила уйти от Лёвочки, но сын Андрюша уговорил ее не делать этого, и она вернулась. А муж успокоил ее своим обещанием больше не видеться с Чертковым.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Встречи мужа с Чертковым продолжились, особенно когда тот стал строить огромный дом в Телятинках, в двух шагах от Ясной Поляны. Софья была вне себя, когда узнала, что часть рукописей Лёвочки и семь тетрадей дневников находятся у ненавистного ей Черткова. Всем этим по праву должна была распоряжаться только она одна. Рукописи должны были вернуться в ее руки, и это стало главным условием компромисса между ней и Чертковым. Только тогда она могла позволить ему бывать в Ясной Поляне. Но в ответ Софья слышала лишь одни обещания, в которых чувствовала коварство и обман. Муж и дочь Саша постоянно о чем‑то шептались с Чертковым. Когда Лёвочка сидел с ним бок о бок на диване, прикасаясь к нему коленями, Софью всю просто «переворачивало» от возмущения и ревности. Она слышала от Лёвочкиного друга немало оскорбительных слов в свой адрес, например, он говорил, что непременно застрелился бы, будь она его женой. В ответ Софья сорвала со стены мужниного кабинета фотографию Черткова, а заодно и фотографию дочери Саши, а взамен повесила свою. Не раз она врывалась в Лёвочкин кабинет с пугачом в руках, стреляла по портретам единомышленников мужа, рвала их на клочки, потом стреляла в воздух, выгоняла дочь Сашу из дома вместе с ее подругой Юлией Игумновой. Так она, как могла, противостояла «захвату» Лёвочки его единомышленниками. Наконец, Саша отправилась в Телятинки, и муж снова стал принадлежать только ей одной.
Между тем старшие дети, Сергей и Таня, постоянно просили Софью расстаться с отцом, в противном случае угрожали назначить над ней опеку. В результате скандалов с Лёвочкой случился припадок: он издавал странные, мычащие звуки, терял сознание, у него начались судороги. Софья не растерялась: положила к ногам мужа бутылки с горячей водой, на голову — компресс, подала кофе с ромом, поднесла флакон с нюхательными травами и стала молиться. Она просила Бога: «Только бы не сейчас!» Во время этой всеобщей суматохи она хотела забрать портфель с бумагами мужа, но Таня, увидев это, запротестовала, и Софья была вынуждена ретироваться. Благодаря Божьей милости муж выжил.
Несмотря на коварные замыслы своих противников, их «захват» дневников и рукописей мужа, она продолжала заниматься привычными домашними делами: разбирала письма в тетенькиной шкатулке, а также юбилейные телеграммы, чтобы отвезти их в Москву в Исторический музей, перешивала теплую фуфайку и метила гладью платки мужа, работала над корректурами уже двадцатитомного собрания его сочинений, корректурой трилогии, ездила за провизией к Елисееву, чистила кладовую, гуляла с внучкой Танюшкой, играла на фортепиано, записывала в каталоги новые книги, красила скамейки и столбы, писала свои «Записки», читала внукам свой рассказ «Скелетцы», собирала деньги за покос, делала учет проданных книг, вышивала, составляла завещание, «металась по покупкам», возилась с граммофоном, делала корзиночки из яичной скорлупы для внуков, «чинила» зубы, ездила в банк, «порола» платье, писала свой портрет и другие картины, печатала фотографии, следила за малярами, плотниками и штукатурами, ремонтировавшими дом, выслушивала донесения черкеса Ахмета, убирала кабинет и спальню мужа, пила чай на балконе.
Ела мало. Обычно в шесть вечера за обедом она съедала что- нибудь горячее. А до этого, в двенадцать часов дня она выпивала кофе с белым хлебом и кусочком сыра, и потом, уже в десять вечера, пила чай с белым хлебом и вареньем. Как любили шутить ее дети, она не ела, а клевала пишу.
В постоянных хлопотах и заботах проходил день за днем, и ей порой казалось, что она «кипела в смоле». Но не раз она «закипала» из‑за ругани, которую ей нередко доводилось слышать в свой адрес. Софья предпочитала ни перед кем ни в чем не оправдываться. Она никогда не лукавила и ни за кого не пряталась. Ей хотелось просто достойно завершить историю своей супружеской жизни, тем более что она подошла уже к ее эпилогу.
Теперь Софье была необходима уверенность в том, что она является единственной обладательницей авторского права, и поэтому она решила проконсультироваться на эту тему с опытным юристом Денисенко, мужем Лёвочкиной племянницы, которому она доверяла. Софья позвала его в свою комнату для конфиденциального разговора и показала доверенность, выданную ей в 1891 году мужем на управление его издательскими делами. Ее интересовал вопрос: может ли она возбудить преследование литератора П. А. Сергеенко, который без ее разрешения выпустил толстовские сборники и хрестоматии, нанеся ей таким образом серьезный материальный ущерб? Денисенко заверил Софью, что сочинения мужа, написанные им до 1881 года, не являются ее собственностью, а то, что она издает их только по доверенности, никак юридически не оформленной, об этом никто не знает и не догадывается. Софья слезно просила его не разглашать этот факт. После компетентной консультации юриста она решила во что бы то ни стало получить официальную доверенность от Лёвочки, по которой она могла бы с полным правом преследовать охотников до чужих денег и собственности. Но для мужа подобные просьбы были чем‑то вроде пакостной отрыжки грешной собственности, воплощавшей в себе всю мерзостность мира. Слушая его речи, Софья впадала в уныние, думая о своей грядущей нищей старости, которую ей уготовил муж. Что ж, «все печально!», как говорил в подобных случаях ее любимый Ванечка. Софья все больше свыкалась со своей одинокой жизнью (при живом‑то муже!) и все чаще оставалась наедине со своими горькими мыслями. Ее сыновья постоянно жаловались на отсутствие денег, и она была вынуждена искать средства для их безбедного существования.
