«Разобрав дело, — читаем в черновике письма художника к Н. В. Гоголю, — нахожу необходимым сменить Секретаря и Агента и предложить должность первого Вам, как известному глубокомыслием и одаренному чувством изящного, а, следовательно, совершенно способного чувствовать дальнейшее развитие отечественных художников, от совершенства коих непосредственно зависит эстетическая жизнь [будущего] человечества.
Не льстя Вам нисколько, я совершенно верю, что сам Государь в гениальных отчетах Ваших найдет отраду и услаждение среди тягостных забот своего ремесла…»
Сочиненную бумагу он наскоро пересказал, уже от своего лица, в письме к Гоголю от 22 января 1847 года.
Ответ пришел резкий, возмущенный.
«…Стыдно вам! Пора бы вам уже, наконец, перестать быть ребенком! Но вы всяким новым подвигом вашим, как бы нарочно, стараетесь подтвердить разнесшуюся нелепую мысль о вашем помешательстве…»
Чтобы не разрывать отношения, которые явно дали трещину, Иванов ответит коротким письмом все еще уважаемому им человеку.
«Чтоб не задеть никого, я молчу, даже писав к вам: молчание точно есть единственное средство в настоящую минуту…»
Теперь к прочтению гоголевских писем художник приступал не иначе, как со страхом. Одно письмо оставил даже нераспечатанным.
Графу И. П. Толстому, навестившему его в мастерской и передавшему письмо от Гоголя, который рекомендовал А. Иванову объяснить влиятельному при дворе вельможе свое положение, он признается:
— Ваш племянник Виктор Владимирович[107] принес мне уверение, что меня беспокоить никто не будет в продолжении всего окончания картины. Откуда и на чем основываясь он мне это говорил, неизвестно. Вот почему на всякий случай скажу вам, в чем мое было прошедшее затруднение. Меня внезапно заставили расписаться в непременном окончании картины в один год, не дали даже и подумать. Срок этому будет в сентябре. Если начнут тогда меня сызнова беспокоить, то совершенно разрушат и здоровье мое, и состав всего труда.
А. Иванов даже подумывал о том, чтобы вернуть полученные 5 тысяч рублей в канцелярию двора с тем, чтобы они были отданы ему только тогда, когда картина будет закончена.
Художник должен быть свободен — вот мысль, которой он придерживался.
В апреле 1847 года Гоголь, как бы осознав вину свою, напишет А. Иванову: «Упреков от меня больше не будет…», и через Ф. А. Моллера станет искать возможности скорейшего примирения с художником.
Помирятся они в конце 1847 года, когда А. Иванов прочтет статью Н. В. Гоголя о себе и своей картине.
«Как не закаивался я ни к кому не писать писем, но ваша статья обо мне насильно водит перо и руку, — писал художник в декабре. — Целую и обнимаю вас в знак совершенного с вами замирения… Одно мне позвольте возразить против следующих слов вашей статьи: „Иванов ведет жизнь истинно монашескую“. И очень бы не отказался иметь своей женой монахиню — женщину, занятую преследованием собственных своих пороков!..»
И все же, несмотря на продолжающуюся переписку, прежние, глубоко доверительные отношения, как ни прилагали к тому усилия писатель и художник, больше не могли восстановиться.
Истины ради скажем, в 1856 году, сообщая Погодину или Ковалевскому по случаю предпринятого издания писем Гоголя последнее письмо писателя к нему в копии, он прибавляет: «Не думайте, чтобы я не дорожил оригинальностью и других писем важнейшего из людей, каких я встречал в жизни, но копировать такое множество писем совсем не имею времени».
Впрочем, не упустим из виду и слов, сказанных С. А. Ивановым после кончины брата В. В. Стасову:
«Брат никогда не был одних мыслей с Гоголем, он с ним внутренне никогда не соглашался, но в тоже время никогда с ним и не спорил, избегая по возможности неприятные и, скажем откровенно, даже дерзкие ответы Гоголя, на которые Гоголь со своей гордостію не был скуп. Вспомните только то, что Гоголь все более и более впадал в биготство[108], а брат напротив все более и более освобождался и от того немногого, что нам прививает воспитание».
Глава семнадцатая
В июне 1847 года, гостя в Неаполе у Апраксиных, Иванов дописывал «Мысли, приходящие при чтении Библии» — свод своих заветных мыслей.
Рожденные обстоятельствами как личного, так и общественного свойства, они отражали напряженное духовное состояние, переживаемое им.
Иванов был влюблен. Влюблен в графиню Марию Владимировну Апраксину, и ему, кажется, отвечали взаимностью.
Молодая аристократка, в роду которой древняя грузинская кровь (она была потомком царя Вахтанга VI) сочеталась с не менее древними — русских князей Голицыных, графов Апраксиных, Толстых, заняла его воображение.
«Молодая дева, — писал он в записной книжке, — знатная происхождением соотечественница, прелестная, добрая душою, полюбила меня горячо, простила мне недостатки и уверила меня в постоянстве. Если я не отвечу на все это святостью моей жизни, без сомнения буду подлец из подлецов…»
Мысль о женитьбе не покидала его последние годы. Не тому ли свидетельство написанная в 1843 году одна из лучших его акварельных работ «Вирсавия». В образе библейской замужней красавицы, соблазненной Давидом, угадывалось что-то личное.
Недаром Ф. Моллеру, отчаявшемуся после кончины его возлюбленной Амалии, он советовал удалиться в Субиако и, обзаведясь Библией, углубиться в чтение страниц, посвященных Вирсавии.
«Вряд ли случайно, что теме Вирсавии художник посвятил страницы не в своих альбомах с рисунками, а в записной книжке, содержащей самые интимные записи», — замечает М. Алпатов[109].
Прекрасная, целомудренная женщина, способная внушить людям лишь благоговение, — такой видел Вирсавию А. Иванов.
О такой, возможно, и мечтал он.
И она, похоже, явилась.
Явилась в образе Марии Владимировны Апраксиной.
Апраксины были близки ко двору.
Дед Марии Владимировны, Степан Степанович Апраксин, крестник императрицы Елизаветы Петровны, флигель-адъютант императрицы Екатерины II, предводитель московского дворянства, владел тринадцатью тысячами душ. Первый красавец своего времени, известный хлебосол, он имел собственный театр в своем дворце на Знаменке, и когда в Москву приезжала итальянская опера, итальянцы в нем давали свои представления. Все знатные певцы, музыканты и певицы пели и играли у Апраксиных.
В 1818 году в честь царской семьи, прибывшей в Москву, Апраксины дали бал, на котором одних званых гостей было 1000 человек. На балу государя и государыню очаровала молодая невестка хозяев дома 16-летняя Софья Петровна Апраксина (урожденная Толстая, дочь русского посла в Париже), незадолго пред тем обвенчавшаяся с флигель-адъютантом императора Владимиром Степановичем Апраксиным.
