— С чего ты взял? — растерянно спросил Лузгин. — Никуда я не лезу.
— Шибко умный, да? — Иванов, сощурившись, посмотрел ему в глаза. — Лезет и лезет…
— Да что с тобой, Гера?
— Не лезь… Понял? Не лезь! А то смотри… Не вылезешь.
— Пошел ты на хрен, Иванов, — сказал Лузгин уже в спину удалявшемуся лыжнику. — Лечиться надо! Гера, подожди!..
Лузгин сплюнул себе под ноги и тут увидел, что окурок лежит целехонький и даже дымится еще. Непроизвольно он наклонился и протянул руку, потом со злостью плюнул снова, не попал и стал вбивать окурок в снег ударами правой лыжи.
8
Лузгин не помнил, чтобы в детстве с ним играли взрослые. Он всегда играл сам. Из покупных игрушек остались в памяти железный волчок и жестяная модель самолета «Аа5». Волчок раскручивался с жужжанием и далее тихо гудел, поводя боками, на крашеном деревянном полу и падал с коротким грохотом. Модель летала под потолком на суровой нитке, привязанной к шнуру электролампы, и жужжала так похоже на волчок своим пружинным заводным моторчиком. Пружину раз в неделю, приехав с вахты, заводил квадратным ключиком отец, держа самолет в ладони на весу, и он же запускал его в полет широким махом и быстро пригибался, садился на пол рядом с Лузгиным, и потом они вместе вертели головами, пока не кончался завод или нитка не обматывалась вокруг шнура. Отцу нравилось это занятие: по молодости он служил в авиации. Однажды Лузгин попросил сам запустить самолет; сидя на плече у отца, что было сил толкнул его от себя, но тот почему-то вернулся и ударил отца по лбу крутящимся винтом. С той поры модель лежала на шкафу, был виден только хвост с красивой звездочкой — Лузгин смотрел на нее и ждал, когда отец вернется с вахты. Просто так играть с самолетом ему не разрешалось, потому что маленький Лузгин мог его сломать. Отца давно уже не было на свете, а сам Лузгин был нынче вдвое старше его тогдашнего. В самолете потом испортилась пружина, отец пытался починить, но ничего не вышло. Не способная к полету жестянка была отдана Лузгину на растерзание; и через пару дней, разобранная по частям, уже валялась в мусорном ведре. Волчок же, механизм более примитивный, оказался прочнее, долговечнее и перешел по наследству к младшему брату. А еще из игрушек детства помнились болты и гайки с буровой и мамины катушки из-под ниток; Лузгин часами в одиночестве возил их по полу или расставлял по подоконнику на манер оловянных солдатиков, о существовании которых знал из детских книжек. Лузгину исполнилось четыре года, он уже умел читать, но ни разу не бывал в кино, а слова «телевизор» в пределах молодого города нефтяников тогда еще никто не слышал.
Мальчику Кирюше, внуку Екатерины, тоже было четыре, он ходил в детский сад и часто болел простудой. Вот и нынче: еще не было восьми, как позвонила Тамара и спросила, не мог бы Лузгин посидеть с мальчиком до обеда, потом кто-нибудь из женщин отпросится с работы. Подразумевалось, что самому Лузгину отпрашиваться не надо, так как его работа никакой работой не была. Он обиделся и слегка нагрубил поначалу. Тамара сказала: «Хорошо, не надо». И вскоре Лузгин поймал себя на том, что уже сам уговаривает жену позволить ему посидеть с мальчиком и объясняется: мол, встал не с той ноги. Час спустя он и в самом деле сидел с мальчиком на ковре посреди большой комнаты и рычал, двигая клешнями китайского космического чудовища. Болела поясница, лоб покрылся испариной, но самое печальное заключалось в постыдной невозможности продолжить диалог его тяжелого пластмассового монстра с таким же фантастическим уродцем в руках мальчишки. — Лузгин никак не мог придумать, о чем же эти твари вообще способны разговаривать.
— Давай играть! — командовал Кирюша и дергал ногой. Лузгин посмотрел на часы: ему придется так держаться еще не менее четырех часов.
— Можно, я схожу покурю? — спросил Лузгин.
— Я с тобой, — сказал Кирюша.
— Тебе нельзя, там будет дым, и ты опять станешь кашлять. Я покурю, а ты пока придумай новую игру, хорошо?
— Хорошо, — сказал Кирюша и насупился. Лузгин пыхтя поднялся и пошел через уже знакомую ему квартиру в хозяйскую лоджию-тире-кабинет, где прикрыл за собой застекленную дверь и неторопливо закурил. Он подсчитал, что если будет ходить сюда каждые полчаса и курить минут по десять, то выкроит себе свободы почти на целый час. На письменном столе возле прихваченного инеем окна лежал журнал «Нефтяные горизонты», и Лузгин полистал его без цели, отметив качество цветной печати и водянистость текстов. Мелькнуло фото Геры Иванова; Лузгин вчитался и узнал свой текст. Вот же гад, блин, Боренька Пацаев, использовал налево и слова не сказал.
— Ну, гад, блин!.. Хорошая, кстати, фамилия для иностранца: Гадблин. Роберт Гадблин. Или Ричард Гадблин, а еще лучше Арчибальд. Нет, Ричард Гадблин звучит убедительнее: Арчибальд — это слишком жеманно. Лет тридцать назад, выдумав такого персонажа, Лузгин за вечер написал бы политический памфлет на международную тему.
Сквозь полынью в заледеневшем стекле Лузгин посмотрел наружу. В доме напротив блестела на солнце затемненная витрина, и поверх нее толстыми буквами из пластика в обрамлении неоновых трубок было написано: «Ричка Цесинья». Лузгин вяло рассмеялся. Буквы — русские, но он и представить не мог, что сие означает и на каком языке. Половина вывесок в этом городе, да и не только в этом, принадлежала, судя по всему, неведомым пришельцам, что никого не волновало и не вызывало вопросов. «Дамла», «Турана», «Синган», теперь вот «Ричка» и даже «Цесинья»… А на работе у Лузгина был некий промежуточный начальник по фамилии Траур. Лузгин никогда его не видел, но слышал частенько от коллег: «Надо сходить к Трауру», «Подпиши у Траура»… Ничего себе фамилия, подумал Лузгин, вот же досталось человеку. И вдруг узнал, случайно глянув в исходящую бумагу, что это — всего лишь на слух, а правильно пишется «Траор», через «о». Он так и не решился спросить, какой же этот Траор национальности. Потом решил для себя, что фламандец. Почему? А так, ни почему.
— Я придумал! — звонко крикнул Кирюша в глубине пустой квартиры. Лузгин вздохнул, положил окурок в чистую хозяйскую пепельницу и глянул на часы: десять минут, все по графику. Толкнув дверь, он откашлялся и произнес недобрым голосом:
— Иду, дружок, иду…
Оказалось, что Кирюша надумал играть в прятки. Лузгин мысленно похвалил его за выбор: все-таки лучше, чем ползать на корячках и рычать по-галактически. Мальчик стоял посреди комнаты и озирался в поисках укрытия — взъерошенный, с блестевшими от умственной работы темными глазами, в которых уже читалась тревога будущей игры. Лузгин сказал ему, что сам пойдет на кухню, закроет там глаза и примется считать до тридцати, затем превратится в большого медведя (глаза у мальчишки расширились) и пойдет искать маленького серого зайчика, ломая на своем пути кусты и прочие деревья. «Ты сам-то умеешь считать до тридцати?» — спросил Лузгин. Мальчик Кирюша затряс головой (Лузгин ему не поверил) и вдруг резво шмыгнул в угол комнаты, к окну, где спрятался за штору. Ты погоди, огорчился Лузгин, дай мне уйти для начала. Хорошо, сказал Кирюша за шторой, слегка пошевелился там и замер.
